К несчастью для памяти Байрона, о его жизни известно слишком много, – гораздо больше, чем о жизни других великих людей, и притом благодаря ему же самому. Вследствие этого выходит, что, в то время как с именем Шекспира, о жизни которого очень мало известно, связано только представление о великом драматурге, с именем великого поэта Байрона связано представление о маленьком человеке. Если сравнить гений Байрона с его характером, то нельзя не согласиться с профессором Эльзе, что «он (Байрон) был гигантом как поэт и карликом как человек». Как мы уже заметили, нашим прекрасным знакомством с жизнью Байрона мы обязаны, главным образом, ему же самому. Он не умел ничего скрывать, и всякая новая мысль или новое чувство его почти немедленно делались общим достоянием. На большую часть его произведений можно смотреть как на поэтические дневники его мыслей и чувств; а многочисленные письма и собственно дневники поэта представляют богатейший материал для его биографов и содержат нередко подробности даже совершенно излишние. К сожалению, невозможно относиться с безусловным доверием ко всему тому, что Байрон сам о себе писал или говорил, так как он, кроме излишней откровенности, обладал еще и тем качеством, которое в значительной степени ослабляет действие откровенности. Он чрезвычайно любил мистифицировать других, т. е. рассказывать про себя такие истории, которые никогда с ним не случались, и обвинять себя в таких грехах и преступлениях, которых он никогда не совершал. Люди, не знавшие этой его слабости, обычно верили всему, что он писал или говорил о себе. Отсюда происходило то, что при жизни поэта о нем постоянно распространялись самые чудовищные слухи, а после его смерти о нем долгое время писали самые нелепые басни. Всем этим слухам и басням публика тем охотнее верила, что Байрон не только никогда не считал нужным опровергать их, но даже сам отчасти способствовал их распространению. Некоторые биографы его утверждают даже, будто он имел обыкновение посылать иногда во французские газеты анонимные письма, в которых сам рассказывал о себе самые отчаянные истории. Гёте долгое время верил, на основании некоторых намеков в сочинениях Байрона, что тот совершил какое-то таинственное убийство в Италии.

Но несмотря на то, что жизнь Байрона была из-за его излишней откровенности почти всегда на виду у всех, характер его оставался, однако, загадкой, которую современники тщетно пытались разгадать.

Загадочность натуры Байрона объяснялась необыкновенной сложностью, разнообразием и удивительной переменчивостью ее. «Он не оставался одним и тем же в продолжение двух дней», – отзывается о нем графиня Блессингтон. «Я представляю такую странную смесь хорошего и дурного, – признавался он сам, – что меня было бы очень трудно описать. Одни могут меня изобразить возвышенным мизантропом, способным на дружеское чувство только в редкие моменты. Это моя любимая роль. Другие могут представить меня современным Дон-Жуаном. Найдутся, наконец, и такие, которые из одного только желания противоречить другим представят меня симпатичным, но непонятным человеком. Если я сам себя понимаю, то могу сказать, что, в сущности, у меня вовсе нет никакого характера». – «У меня, – говорит он о себе в другом месте, – только один шаг от возвышенного к смешному».

А вот как характеризует поэта знаменитый историк Маколей. «В общественном положении лорда Байрона, в его уме, характере, в самой внешности его была странная смесь противоположных крайностей. Судьба наградила его всем, чего люди жаждут и чему удивляются. Но ко всякому крупному преимуществу его была примешана и некоторая доля жалкого и унизительного. Он происходил из фамилии действительно древней и знатной, но она была унижена и разорена целым рядом преступлений и безумств ее членов. Тот, кому он наследовал, умер в бедности и едва избегнул эшафота. Молодой лорд обладал крупными способностями, но ум его был в то же время и до некоторой степени ненормален. Он по природе был щедр и добр, но темперамент его был раздражительный и капризный. Он обладал головой, которую скульпторы любили копировать, и в то же время имел ногу, над которой смеялись уличные нищие. Отличаясь одновременно силой и слабостью ума, любящий и в то же время злой, бедный лорд и красивый урод, он больше всякого другого нуждался в тщательном и разумном воспитании. Но капризная судьба наградила его и капризной воспитательницей в лице его матери, которая не знала середины между диким бешенством и самой трогательной нежностью. Она то душила его своими ласками, то оскорбляла, напоминая ему о его уродливости. Когда он вырос, свет стал обращаться с ним точно так же, как раньше обращалась с ним мать: иногда любовно, иногда жестоко, никогда – справедливо… Он был действительно испорченное дитя; его испортила не только мать, но и природа, и судьба, и слава, и, наконец, само общество…»

Но среди разнообразных и друг другу противоречивших черт характера Байрона ярко выделялись две, самые крупные и постоянные. Это были: его крайний индивидуализм и необыкновенное тщеславие. Его «я» было для него центром, вокруг которого всегда вращались все его мысли и чувства. Внешний мир для него существовал только как источник приятных или неприятных впечатлений; он не чувствовал себя частью его; он стоял как бы вдали от него, вне его или над ним, во всяком случае рядом с ним, но не в нем. Таким же образом он чувствовал себя и в отношениях с обществом. Чувство и сознание своего «я» никогда ни на одну минуту не оставляло его и всегда господствовало над всеми другими его мыслями и чувствами. Когда он творил, то только воплощал во внешней форме свой же собственный образ. Его гений не был способен на объективное творчество, потому что никогда не мог настолько освободиться от осознания своего собственного «я», чтобы быть в состоянии заглянуть в душу другого. Индивидуализм его рос с возрастом и под конец достиг высшей ступени своего развития в то время, когда он создавал «Манфреда». Во всей всемирной литературе вряд ли найдется другой подобный тип крайнего индивидуалиста, как Манфред, а между тем в нем, как и в Чайльд-Гарольде и Дон-Жуане, Байрон изобразил только самого себя. После Наполеона I Байрона можно смело считать величайшим индивидуалистом XIX века.

Но рядом с чудовищным индивидуализмом в душе Байрона уживалось самое мелкое и жалкое тщеславие. Индивидуализм, даже крайний, не может не возбуждать в нас хотя бы некоторого удивления тогда, когда мы находим его у великих людей, так как в них он всегда почти является выражением необыкновенной силы и могущества личности. Но тщеславие кажется обычно тем более жалким и смешным, чем крупнее та личность, которая его обнаруживает. Гейне справедливо заметил, что «человек – самое тщеславное животное, и поэт – самый тщеславный человек». Из всемирно знаменитых поэтов этот афоризм наиболее приложим к Байрону и еще к самому Гейне. Главную пищу тщеславию Байрона доставляла его необыкновенная красота, которой удивлялись не только женщины, но даже мужчины. При виде его ни одна дама не могла удержаться от восклицания: «Oh mon Dieu, qu'il est beau!» («Боже, как он прекрасен!»). «Такое красивое лицо, – говорит в своих воспоминаниях о Байроне известный английский писатель Кольридж, – я вряд ли когда-либо видел. Каждый зуб его – это воплощенная улыбка; его глаза – это открытые врата солнца, они созданы из света и для света; лоб его велик и в то же время так подвижен, что мраморная гладь его в одну минуту заменяется сотнями морщин и линий, соответствующих тем мыслям и чувствам, которые он отражает…»

Необыкновенная выразительность лица Байрона поражала всех знавших его. Лицо его отражало малейшие движения души и меняло свои выражения с такой же быстротой, с какой одно душевное движение заменялось другим. Вальтер Скотт находил лицо Байрона «прекрасным, как мечта»; «портреты его, – говорит он, – не дают никакого представления о его красоте». А вот как описывает наружность великого поэта немецкий биограф его, профессор Эльзе: «Рост Байрона не превышал двух аршин 7 вершков. Он был прекрасно сложен и имел тонкую и стройную фигуру. Маленькая и совершенно круглая голова его сидела на длинной, но сильной шее и широких плечах. В его наружности было, без сомнения, нечто женственное. Голова его напоминала безбородого Аполлона: лицо было почти лишено волос, и он лишь в Италии стал носить тонкие усики. Его короткие локоны, большие глаза, длинные ресницы, прозрачно-бледные щеки и полные губы – всё это скорее женские, чем мужские, черты. Недаром султан, увидав его в свите английского посла, принял его за переодетую женщину… Голос его был „d'une beauté phénomеnale“ („феноменальной прелести“), по выражению обожавшей его графини Гвиччиоли, и маленький сын лорда Голленда, не знавший его имени, обыкновенно обозначал его как „господина с прекрасным голосом“…»