Ко времени его последнего пребывания в Чертальдо относится отдельная новелла «Urbano», написанная им (как видно из вступления к ней), чтобы рассеять мрачные мысли, вызванные в поэте его болезнью и смертью Петрарки. Полагают, что, почувствовав улучшение здоровья, Боккаччо возвращался на короткое время во Флоренцию в 1375 году для возобновления лекций о Данте, но вскоре опять заболел и удалился окончательно в Чертальдо, где умер 21 декабря 1375 года. Согласно его завещанию, он и погребен в Чертальдо же, в церкви Св. Иакова.

Его могила была покрыта мраморной плитой с поясным изображением поэта и герба его рода, а на стене над этой плитой вырезана написанная им самим эпитафия, четырехстишие на латинском языке. В 1783 году, вследствие неправильно понятого закона о погребении в церквах, плита эта была сломана и обломки ее как не имеющие ценности затеряны. Были вынуты при этом также и кости Боккаччо, насколько они еще сохранились тогда, а вместе с костями найден в могиле металлический цилиндр с несколькими свитками рукописей на пергаменте. Куда девались эти реликвии, – неизвестно. Вероятно, ими воспользовался тогдашний священник прихода Св. Иакова, Франческо Контри, но после смерти Контри от них не осталось и следа. В 1825 году были предприняты в Чертальдо официальные розыски останков Боккаччо, но ничего не найдено, и только одна остававшаяся в живых старуха-экономка покойного священника Контри сообщила, что ее господин хранил у себя череп Боккаччо и показывал его своим друзьям.

В 1503 году подеста Чертальдо, Латтанцио Тедальди, воздвиг в церкви Св. Иакова бюст Боккаччо, изображающий поэта прижавшим обеими руками к груди книгу с надписью «Decameron» и свидетельствующий об отсутствии у автора этого бюста, по меньшей мере, вкуса.

Так как изображение Боккаччо, бывшее на могильной плите, утеряно, то надо полагать, что все по следующие многочисленные портреты его – плод фантазии работавших над ними художников. Наибольшую достоверность признают за двумя: один находится при «Filostrato», хранящемся в Национальной библиотеке во Флоренции, другой – при рукописи 1379 года (Bibl. Laurenz. 49, Pluteo 34).

После Боккаччо не осталось потомства. Его побочные дети, неизвестно когда и с кем прижитые, но упоминаемые им под вымышленными именами в 14-й эклоге, умерли раньше его. Как видно из одного письма к Петрарке, у Боккаччо была дочка Виоланта, которую он очень любил и которая умерла на шестом году. Наследники же Боккаччо, дети его брата Якопо, не представляют для нас интереса.

Мы видели, что Боккаччо жаловался на бедность и считался за бедняка даже его друзьями. Однако эта бедность была весьма условной и выражалась, вероятно, главным образом в отсутствии свободных наличных денег, которые поэт тратил на приобретение книг и на путешествия, быть может, в больших размерах, чем ему позволяли его доходы. Из духовного завещания Боккаччо, составленного у нотариуса Тинелло Бонасере во Флоренции, 28 августа 1374 года, видно, что у него было разнообразное имущество, хотя имелись и кое-какие долги, на покрытие которых поэт завещал продать дом в Чертальдо, если на расплату не хватит наличных средств. Он еще ранее (в 1361 году) подарил своему брату Якопо дом во Флоренции, а теперь назначил главными наследниками своего имущества двух сыновей этого брата с тем, что они воспользуются имуществом лишь по достижении ими 30-летнего возраста, а до тех пор оно должно быть в пользовании их отца, который вместе с несколькими другими лицами был назначен исполнителем завещания, душеприказчиком Боккаччо. Назначив незначительные суммы на разные благотворительные дела, Боккаччо завещал свою библиотеку августинскому монаху, профессору богословия Мартино да Синья, при условии, чтобы тот молился о спасении его души; по смерти же Мартино да Синья она должна перейти в монастырь Св. Духа, храниться там в особом шкафу, и всем монахам должно быть предоставлено беспрепятственное пользование ею. Это было исполнено, но в 1471 году монастырь Св. Духа сгорел, причем погибла и вся библиотека Боккаччо, и мы не имеем никаких сведений ни о размерах ее, ни о книгах, из которых она состояла.

В заключение еще несколько слов о литературном значении Боккаччо. Слишком скромный в признании своих заслуг, он, сопоставляя свою деятельность с деятельностью Данте и Петрарки, считал себя гораздо ниже их. По его словам, он «с большой смелостью вступил на путь, проторенный Петраркой, но лишь издали видел возвышающиеся до небес вершины и, оробев, потерял силы идти далее; никогда не был он поэтом, хотя и напрягал все свои силы сделаться им».

Эта его характеристика самого себя не есть фарисейское самоуничижение, которое бывает паче гордости, а результат ошибочных взглядов на литературу, которые были в то время не у одного Боккаччо. Он слишком много придавал значения своим научным занятиям, в которых все-таки остался, с современной точки зрения, только дилетантом, компилятором и коллекционером, и слишком мало ценил прозаическую форму своих лучших произведений сравнительно со стихотворной. Между тем его смело можно считать основателем того рода литературы, который в наше время приобрел наибольшую популярность, – именно беллетристики всех родов. «Декамерон» послужил образцом для новеллистов и рассказчиков позднейших времен. Но если для этого произведения самому Боккаччо могли служить хоть отчасти материалом и образцами французские fabliaux[6] и восточные сказки, если идея соединить в одну общую рамку несколько рассказов принадлежит также Востоку (кроме известной Шахерезады, есть и другие произведения подобного рода), зато вполне оригинальным является его роман «Фьяметта», сделавшийся прототипом современного романа. Эта история страданий любящего сердца, эта глубокая психология мук покинутой женщины, рассказанная ею самою, представляет вполне современный роман, написанный более пятисот лет тому назад.

Боккаччо не придавал этим произведениям того значения, какое они имеют в действительности. Как человек своего времени, он считал высшим родом литературы аллегорию, и большинство его произведений написаны в аллегорической форме. «Ameto», «Filicopo», «Amorosa Visione», его эклоги, многие сонеты, – все это аллегории, и притом не только малоинтересные для нашего времени, но и малопонятные без комментариев. Даже в «Тезеиде», «Филострате» и «Ninfale fiesolano» надо искать аллегорические намеки. А кому же в наше время придет охота рыться в мифологических и исторических изысканиях, чтобы уразуметь, что хотел сказать поэт в своем произведении? Этот род литературы теперь осужден безвозвратно на забвение. Относительная же польза этих произведений Боккаччо для своего времени заключалась в том, что они знакомили читателей на итальянском языке с древними мифами и духом той античной культуры, пророками и последователями которой Петрарка и Боккаччо как раз и являлись.

Но признавая аллегорию, и притом в стихах, наиболее достойной, почти единственной достойной формой поэтических произведений, Боккаччо неосознанно сделался родоначальником романистов-прозаиков. Точно так же, создавая итальянский литературный язык, он считал наиболее достойным поэта язык латинский. Он высказывал сожаления, что «Божественная комедия» написана Данте по-итальянски, находя, что она много выиграла бы, если бы была написана по-латыни. Аллегория в латинских стихах – вот идеал литературного произведения по Боккаччо. И в этом опять-таки чувствуется влияние Петрарки, который предпочитал писать на латыни. Петрарка втайне завидовал Данте и боялся прослыть его подражателем; поэтому он до тех пор даже и не читал Данте, пока совсем не бросил писать итальянские стихи и не отдался ученой и философской деятельности. Он находил даже нужным оправдываться в том, что он будто бы завидует Данте, и говорил, что он не может дорожить славой между ткачами и трактирщиками (намекая этим на итальянский – vulgare – язык «Божественной комедии») и предпочитает делить славу с Вергилием, Овидием и Цицероном. Вслед за Петраркой это предпочтение к латинскому языку отразилось впоследствии и у всех гуманистов и было одной из дурных сторон нового движения. Вызванное у Петрарки более всего его личным славолюбием и боязнью упрека в подражании Данте, у последователей Петрарки оно было естественным влиянием их учителя и образца. Но, по счастью, судьба толкнула Боккаччо своевременно на другой путь, и он бессознательно и даже как бы вопреки этим своим взглядам сделался основателем изящной беллетристики вместо аллегории и отцом итальянского прозаического языка, вытеснившего латинский. Да и само содержание его аллегорических произведений носит на себе печать двух культур: средневековой и античной. Петрарке хотелось бы восстановить античную жизнь вполне, со всеми ее особенностями, оторваться окончательно от средневековой культуры, оставив из всего современного ему лишь одно христианство среди всех других общественных и духовных сторон античной жизни. Но, разумеется, один человек не мог пересоздать того, что создавалось поколениями и веками, и попытка прямолинейного в этом отношении Петрарки должна была остаться мертворожденной. Боккаччо же, более уступчивый посторонним влияниям, примирил и в своей личности, и в своих произведениях средневековый романтизм с духом античного мира, сразу став, таким образом, на тот путь, по которому позднее пошли все народы Европы. И хотя это примирение и единение двух культур и дало впоследствии немало «гнилых» плодов, но оно во всяком случае вырвало Европу из средневекового невежества и мрака.