Среди чрезмерного бедствия и скорби, в которые был повержен город, уважение к авторитету законов божеских и человеческих пало и как бы совсем исчезло; их представители и исполнители, как и прочие люди, были все или мертвы, или больны, или остались настолько одиноки, что не могли выполнять своего назначения; так что каждый мог позволить себе все, что ему вздумается. Некоторые же, будучи противниками всех этих излишеств, ни в чем не изменяли своего образа жизни, кроме лишь того, что в руках у них можно было видеть или цветы, или душистые травы, или какие-либо иные благовония, которые они вдыхали как лучшее средство для укрепления органов и предотвращения заразы, ибо, казалось, весь воздух был отравлен смрадом трупов, больных и лекарств. А некоторые другие были мнения хотя более жестокого, но зато, быть может, более верного: они говорили, что ничто так не помогает от чумы, как бегство от нее. Под влиянием этих взглядов множество мужчин и женщин, не думая ни о чем больше, как о самих себе, бросили свой родной город, свои дома, имущество, родных, дела и удалились в окрестности. Многие действительно избегли заразы; но многие были все-таки поражены ею и там, и тогда примеру, который они сами подали, будучи здоровыми, следовали и другие здоровые, оставляя их в свою очередь без внимания. Такое оставление друг друга было общим. Граждане избегали встреч: почти ни один сосед не заботился о своем соседе; родные перестали посещать друг друга и виделись лишь изредка и издали. Паника доходила до того, что брат или сестра оставляли брата, дядя – племянника, муж – жену и, что еще важнее, отцы и матери боялись посещать и лечить своих детей, которые становились для них как бы чужими. Больные, масса которых была неисчислима, не получали, таким образом, помощи ни от кого, кроме небольшого круга преданных друзей или от прислуги, ухаживавшей из жадности, в надежде на большое вознаграждение. Но и эти прислужники были редки и все – люди крайне ограниченные, малопригодные для таких услуг и способные лишь на то, чтоб подать больным, что им потребуется, или убедиться в наступившей наконец смерти; да и они часто при этом ухаживании погибали сами, лишаясь, таким образом, и того, что они заработали. От этого оставления друг друга соседями, родными, друзьями и от редкости прислуги явился неслыханный дотоле обычай, что ни какая женщина, как бы она ни была красива, молода и какого бы ни была происхождения, не задумывалась при заболевании принять услуги мужчины, безразлично – молодого или старого, и раздеться перед ним без стыда, как бы она сделала это пред женщиной, если болезнь ее этого требовала. Следствием этого было то, что у выздоровевших сохранилось меньше целомудрия и несомненно меньше стыдливости. От этих и от других причин появились между теми, кто остался в живых, привычки, совсем противоположные прежним нравам флорентийцев».

Далее Боккаччо описывает, как отразилось это народное бедствие на обрядах похорон: за весьма редкими исключениями, ни родственники, ни друзья покойников не сопровождали их гробов на кладбище; за недостатком гробов случалось, что клали в один гроб по два и по три человека; священники наскоро читали похоронную молитву над несколькими гробами сразу; присутствующие при погребении старались быть веселыми, чтоб этим предохранить себя от заразы. Таким образом, развилось полное равнодушие к жизни и смерти человека. Смертность была так велика, что в одной Флоренции в течение четырех или пяти месяцев погибло более ста тысяч человек. Положение окрестных местностей было не лучше.

«О, сколько огромных дворцов, – восклицает Боккаччо, заканчивая эту мрачную картину, – сколько красивых домов, благородных жилищ, в которых пред этим обитали многочисленные семейства, остались теперь без хозяев и слуг! О, сколько славных родов, сколько богатых наследств, сколько огромных сокровищ остались без наследников! Сколько достойных людей, красивых женщин и любезных юношей, которых Галлиен, Иппократ и сам Эскулап признали бы в самом цветущем состоянии здоровья, обедали сегодня в кругу своих родных, друзей и знакомых, а на другой день ужинали уже в другом мире вместе со своими предками!»

Замечательно, что Фукидид в своем описании чумы в Афинах, указывает на такой же точно упадок нравов и в те времена, только с разницей в обычаях и в верованиях древних афинян.

Начав «Декамерон» описанием флорентийской чумы и заканчивая его в последний, десятый, день исключительно нравственными и нравоучительными рассказами, из которых последний – о добродетельной Гризельде, Боккаччо этим как бы подстраховал себя от нападок со стороны слишком суровых читателей, могущих упрекнуть его в излишней вольности содержания других новелл.

Не все новеллы «Декамерона» составляют плод свободного творчества Боккаччо; многие из них заимствованы им из рассказов восточных, народных, французских и других, и впоследствии появились целые исследования об источниках «Декамерона»; но даже и эти заимствованные рассказы обработаны им настолько самостоятельно и облечены в такую форму, что их нельзя не считать его неотъемлемой собственностью.

«Декамерон» сделался, в свою очередь, источником, из которого черпали многие позднейшие писатели разных национальностей и в особенности Мольер («Школа мужей», «Жорж Данден» взяты целиком из «Декамерона»). Явились даже подражания самой форме.

Если большая часть тогдашнего распущенного католического духовенства, осмеянного в «Декамероне», нападала на книгу Боккаччо, то, с другой стороны, в той же самой среде духовенства находились и тогда, и позднее люди, достойные всякого уважения, которые защищали «Декамерон», доказывая, что от самих монахов зависит сделать все написанное про них в «Декамероне» клеветой: стоит только вести такую жизнь, какая подобает их сану. Ведь все позднейшее движение Реформации было вызвано распущенными нравами католического духовенства. Одним из самых смелых апологетов «Декамерона» был монсиньор Боттари, ученый прелат, читавший в академии в Круске лекции в защиту рассказов, в которых Боккаччо нападал на духовенство, на его шарлатанство и распущенность.

Невзирая на всякие нападки, «Декамерон», выпущенный автором в свет около 1353 года, распространился свободно по всей Италии в бесчисленном множестве копий и нашел место во всех библиотеках. С изобретением книгопечатания он появился в нескольких изданиях. Но, по мере увеличения числа изданий, он стал благодаря стараниям монахов подвергаться сокращениям и искажениям. Когда же возбужденные проповедями Савонаролы флорентийцы в 1497 году сжигали на кострах предметы роскоши и искусства, погибла и большая часть книг и списков «Декамерона», и теперь первоначальные издания его чрезвычайно редки.

Но власти никогда не препятствовали печатанию «Декамерона». Папы сменялись один за другим и ни один из них не запрещал ни издавать, ни читать эту книгу. Однако издание за изданием появлялось все в более и более искаженном виде. Не раз собирались ученые комиссии для исправления «Декамерона»; лучшее издание его было сделано в 1573 году. Были также попытки очистить его от скабрезных слов и подробностей, но они ни к чему не привели, и «Декамерон», конечно, никогда не будет книгой для молодых девиц. «Но в тот возраст, когда все позволено читать, – говорит Ginguené,– „Декамерон“ может сделаться одной из любимых книг, полезной для изучения языка, для ознакомления с нравами известного века и с людьми всех веков».

«Декамерон» давно переведен почти на все европейские языки, а в настоящее время выпущен, наконец, и у нас полный его перевод под редакцией профессора А. Н. Веселовского.