«Шульгину и лицею я обязан самим возбуждением аппетита (к истории), за удовлетворение которого усердно принялся после выпуска из лицея, проклиная И. П. Шульгина за то, что за три года он не сделал нам ни одного указания на литературу истории и источники, и за то, что на время с 1789 года по 1815 год он только намекнул, и о всех событиях, последовавших за 1815 годом, не произнес ни одного слова».
К особенностям лицейского преподавания той поры нужно прибавить еще крайнюю щепетильность, с которою обходили все, что мало-мальски могло казаться щекотливым в политическом отношении. Этою именно предвзятою целью и объясняется, почему в изложении новой истории был совершенно затушеван период реформации, равно как и все другие характернейшие исторические события, совершенно преобразовавшие склад, строй и культурное состояние всей Европы. Характеризуя эту «щепетильность», барон Корф отмечает, между прочим, следующий факт. Отдавая справедливость профессору П. Д. Калмыкову, читавшему историю русского права, за «воспитывающее значение» его курса, он, тем не менее, оговаривается, что даже этот «почтенный ученый» и «развитой человек», читавший в течение трех лет, старался растянуть свой курс, чтобы именно не добраться до более или менее «щекотливых» эпох ближайшего к нам времени. Барон Корф жалуется в своих «Записках» на этот пробел в образовании юношества, указывая на возможность «увлечений и ошибок» вследствие предоставления молодежи самой знакомиться, «случайно и без критики», с историческими событиями.
Указав на недостатки лицейского преподавания, необходимо отметить и хорошие его стороны. Считая невозможным сравнивать лицейское преподавание с действительно научною постановкою университетского преподавания по факультетам, тем не менее, нельзя не признать серьезного для того времени образовательного значения курса лицея в общей его программе и исполнении.
Характерен следующий рассказ Корфа о своей лицейской поре:
«Поступив в лицей, я в первое время стал лениться не только читать, но и готовить уроки, и упросил нашего доктора принять меня на несколько дней в больницу; доктор Н. Л. Таваст никогда не был знаменитым врачом, но славился своею добротою и, как оказывается теперь, был педагогом в душе: принимая меня в больницу, он не видел во мне лентяя, которого он портит, поощряя его лень, но юношу пятнадцати лет, который себе немного оскомину набил ученьем и которому хотелось отдохнуть; допустив меня в больницу, он дал мне поскучать несколько дней от одиночества и праздности, а затем сказал мне: „Не дать ли вам какую-нибудь книгу почитать?“ Это предложение было принято мною с восторгом, и я не прочел, а проглотил с наслаждением комедии Мольера, присланные мне доктором. „Не пора ли в лицей?“ – сказал мне после этого Таваст. „Нет, дайте еще книгу“, – отвечал я ему. „Ну, извольте, но это уж будет последняя, не правда ли?“ „Даю слово“, – сказал я с достоинством истого питомца Крюммера. Проблаженствовав еще три дня над интересною книгою, я возвратился в класс навсегда выздоровевшим от нежелания читать и с этих пор книги уже не выпускал из рук, а учиться стал лучше, и настолько, что за последние три года пребывания моего в лицее непрерывно состоял первым по успехам и никогда ни из одного предмета не получал менее полного балла (12). Очень усердно занимаясь, я всегда находил время читать и усвоил себе при этом метод, который, вероятно, немало содействовал к тому, чтобы я мог надлежащим образом переваривать прочитанное: изучая в последние три года историю словесности русской, французской, немецкой и английской, я старался в чтении по возможности поспевать за курсами профессоров и читать авторов именно тогда, когда разбирали их на лекциях профессора».
Система репетиций заставляла серьезно и отчетливо работать. Это само собою наталкивало учащихся на чтение – и пробелы лекций успешно пополнялись путем серьезной самодеятельности.
«Читали в нашем курсе, – пишет барон Корф, – на русском и трех иностранных языках, но на английском лишь немногие, хотя всякий из нас и должен был в последнем курсе писать сочинения по-английски. Я решительно не помню, чтобы у нас читались романы; если и читались, то весьма редко, и я не прочел в лицее ни одного; но читалась масса классических произведений и научных книг». «Не только по литературам, но и из многих других наук старались мы отвечать так, чтобы видели, что человек читает».
За вычетом указанных выше недостатков, состав преподавателей был, в общем, хорош. Наиболее связно и стройно был поставлен юридический отдел курса, преимущественно с университетским составом преподавателей. Насколько лекторы французского и английского языков были смешны в роли натуралистов (как преподаватели зоологии и ботаники – по заказу и наряду), настолько, наоборот, они оказывались сведущими в роли преподавателей специальных своих предметов. Не ограничиваясь разбором изящных произведений лишь с эстетической точки зрения, они старались всякое литературное произведение связать с его временем и не чуждались истории научного и философского развития своего народа. Поистине можно сказать: «Гони природу в дверь – она влетит в окно». Те пробелы, которые и были в преподавании некоторых гуманитарных предметов, восполнялись до известной степени широкой и удачной постановкой преподавания французской и английской литератур.
В общем, барон Н. А. Корф прав, вспоминая свою лицейскую пору добрым словом, хотя ему пришлось учиться там в период замены традиционного «колокольчика» барабанным боем и обязательной получасовой маршировки ежедневно под руководством унтер-офицеров и наблюдением инспектора лицея.
С малых лет приученный самостоятельно и ответственно работать, юноша Корф серьезно и с большею пользою трудился в лицее над своим самообразованием. На лицейской скамье он не только прочитал, но даже изучил в подлиннике «Дух законов» Монтескье, испещрив собственный экземпляр этой книги своими заметками. С восторгом была прочитана им также и «История цивилизации в Европе» Гизо. Увлекался и запрещенными в то время «Записками по всеобщей истории» профессора педагогического института Лоренца. В бытность на последнем курсе лицея у него были отобраны инспектором сочинения Фейербаха, но его отстоял профессор П. Д. Калмыков, доказавший, что книга эта «имеет ближайшее отношение к теории права и потому должна быть разрешена». Вообще, барон Корф много и серьезно читал по всем главнейшим предметам лицейского курса. У него рано образовалась страсть покупать книги на свои средства. Во все время пребывания в лицее он получал по пяти рублей в месяц на извозчиков и перчатки. Предпочитая ходить пешком и никогда не надевая перчаток, он все свои карманные деньги целиком обращал на книги, покупая последние, ради дешевизны, у букинистов. Под влиянием благотворной внутренней работы юноша скоро понял, что «наука – одна, что задача ее состоит в изучении человека и природы и что различные науки, по которым читаются лекции под разными названиями, не что иное как различные точки зрения все на того же человека и его деятельность и на природу». Целый переворот в душе юноши произвело это открытие, разом внеся осмысленность в учение, сделав его задачей и целью всей последующей жизни. Рано зародилась у барона Н. А. Корфа страсть к писательству. Еще будучи в лицее, он задумал переводить трагедию Корнеля с подлинника на немецкий язык, который, под влиянием только что прочитанных им гекзаметров «Мессиады» Клопштока, казался ему как бы специально предназначенным для «высокого стиля». В эту же пору он написал три повести, так и оставшиеся, к сожалению, в рукописях, «в качестве пожизненно заключенных, – иронизирует барон Корф в своих „Записках“, – просто по той причине, что от этой неволи никто ничего не потерял и не потеряет». Очень жаль, однако, что это «пожизненное заключение» продолжается даже и после смерти автора.
Вкус к литературным занятиям развился у Н. А. Корфа под влиянием даровитого дяди его, барона Федора Федоровича Корфа, умершего в молодом возрасте, известного в литературе по его «Воспоминаниям о Персии», по остроумным фельетонам в «Русском инвалиде» и по комедиям, которые и до сих пор еще держатся на театральной сцене. Φ. Φ. Κорф также подметил страсть к литературным занятиям у своего племянника. Однажды, считая племянника ушедшим, он сказал своей жене: «Вот единственный человек в нашей семье, который будет писать». Ввиду уважения к литературному дарованию дяди эта аттестация привела юношу в неописуемый восторг, тем более, что отдавая дань высокому идеализму той поры и личному увлечению, он смотрел на литературное дело как на священнодействие. Не представляя себе даже возможности существования литераторов, торгующих совестью и пером, литераторов-хамелеонов, литераторов-пресмыкающихся, литераторов-доносчиков, он смотрел через розовую юношескую призму на писательство как на самую высшую ступень педагогической деятельности, в смысле просвещения и руководства всей грамотной частью населения. Педагогов же, как мы уже знаем, он высоко ценил. Он сознавал, что за время своего раннего бесприютного детства решительно всем обязан им. Кроме того, изведав гнет лично на самом себе, он возмущался несправедливым отношением общества к лицам педагогической профессии, особенно же к гувернерам и гувернанткам как людям угнетенным. Таким образом, свои юношеские симпатии к педагогической деятельности барон Корф перенес и распространил на литературную деятельность, сблизив в своем представлении два эти поприща деятельности, несомненно имеющие между собою очень много общего.