Представляет интерес также отношение Лапласа к Бальи. Неизвестно, что связывало между собою этих двух совершенно различных людей, однако не подлежит сомнению, что сочувствие Лапласа было всегда на стороне этого благородного и смелого человека, неповинно казненного в 1793 году.

Когда Лаплас стал министром, в тот же день вечером он просил первого консула назначить вдове Бальи пенсию в две тысячи франков. Первый консул согласился и велел тотчас произвести выдачу пенсии вперед за полгода. На другой день рано утром на улице Сурдьер остановилась карета, из которой вышла г-жа Лаплас с кошельком, туго набитым червонцами. Она быстро поднялась по лестнице и вошла в бедное жилище, где жили неутешное горе и безграничная нужда. Госпожа Бальи стояла у окна и упорно смотрела на улицу. «Мой милый друг, – сказала супруга министра, – что вы так смотрите в ту сторону?» – «Я слышала, – отвечала г-жа Бальи, – что господин Лаплас сделался министром, и ждала вас».

Другой эпизод с Бальи относится к 1793 году. Мелюнь пользовался тогда полным спокойствием. Лаплас, удалившись туда, занимался исследованием чудес неба; для того, чтобы пользоваться полным уединением, он жил не в собственном доме в Мелюне, а на даче за городом, на берегу Сены; свой же дом он хотел отдать в распоряжение Бальи. Бальи и его жена с удовольствием приняли это предложение и выехали из Нанта. Но в это самое время до Лапласа дошел слух, что дивизия революционных войск готова вступить в Мелюнь. Жена Лапласа поспешила написать Бальи, чтобы он не думал ехать в Мелюнь. Скрывая настоящую причину, она выставляла на вид то, что дом их находится на берегу реки и здесь сыро, что г-жа Бальи, наверное, в нем умрет. Но все это не помогло. Через несколько дней Лаплас и его жена, гуляя у себя в саду, к ужасу своему увидели идущего к ним навстречу Бальи. «Боже мой! Вы не поняли смысла нашего письма», – сказали с отчаянием муж и жена. «Нет, я его хорошо понял, – спокойно отвечал Бальи, – я знаю, что меня арестуют, но пусть это случится в доме, а не на дороге; я не хочу, чтоб меня называли бездомным».

Через несколько дней Лаплас уехал из тех мест, где невозможно было спокойно заниматься, и перед самым отъездом его жена с ребенком на руках навестила в тюрьме арестованного Бальи; она стала было горячо говорить ему о возможности бегства. Бальи остался совершенно спокойным и переменил разговор; он начал говорить с госпожою Лаплас о воспитании детей и весело рассказывал анекдоты об избалованных детях.

Мы старались осветить личность Лапласа со всех сторон, пользуясь всеми известными нам фактами, которых, к сожалению, немного. Присматриваясь к материалам биографии великих людей, нельзя не заметить в этом отношении большого разнообразия; одни, независимо от своих заслуг, самою личностью своею привлекают внимание современников – слова их запоминаются, поступки производят впечатление, и после них находится много охотников писать их биографии; к числу таких людей, бесспорно, принадлежал Наполеон I, королева шведская Кристина и другие. Лапласу в этом отношении не посчастливилось; о нем, даже сравнительно с другими математиками, говорили и писали мало, несмотря на то, что громадность его заслуг не подлежала никакому сомнению. Ввиду этого для биографа имеют большую ценность воспоминания о Лапласе математика Бои, которые последний изложил в одной речи, сказанной им на заседании Академии наук 5 февраля 1850 года. Эта речь имеет большую ценность для нас не только в отношении Лапласа; она представляет интерес еще и потому, что рисует нам жизнь ученых со всеми их радостями и тревогами и ту органическую связь, которая существует между маститым ученым и начинающими. Мы приводим эти воспоминания целиком, опуская только малоинтересные для людей, незнакомых с математикой, подробности. Био, подобно большинству французских математиков, отличался живостью и литературностью изложения.

Биоо Лапласе. – Лаплас и Гаусс. – Мнение Наполеона I о Лапласе.

«Когда, – говорит Био, – человек, любящий порядок, решается предпринять долгое путешествие, он устраивает свои дела и стремится покончить со всеми своими долгами. Так и я на старости лет хочу рассказать вам, как полвека тому назад один из самых знаменитых наших ученых принял и ободрил молодого начинающего ученого, который принес ему показать свои первые труды. Этот молодой человек был не кто иной, как я сам. Воспоминания эти относятся ко времени первой французской республики. Через несколько месяцев после этого события я стал членом национального института, однако в то время меня никто не знал. Я был самым ничтожным преподавателем математики. Кончив курс в Политехнической школе, я отличался большим рвением, но запас моих знаний был весьма невелик. Впрочем, в то время от молодых людей требовалось только первое. Я питал настоящую страсть к геометрии, ко многим другим наукам, и тем, что не разбросался, следуя своим различным влечениям, обязан, скорее, случаю, чем рассудку. Я чувствовал себя связанным самыми нежными узами с семьей, меня усыновившей; был счастлив своим настоящим, спокойно думал о будущем и давал волю своей склонности к занятиям наукой. Я сгорал великим честолюбием проникнуть в ту сокровенную область математики, которая ведет к открытию законов, управляющих небом. Но сочинения, посвященные великим вопросам, были сокрыты в протоколах академии и доступны только избранным людям, потрудившимся над их открытием; идти по их следам было трудно: долго пришлось бы блуждать в потемках, прежде чем до них добраться. Мне было известно, что Лаплас предпринял труд собрать все новейшие исследования в одно целое, которому он дал вполне верное название „Небесная механика“. Первый том уже печатался, а другие, к моему огорчению, должны были следовать за ним с большими промежутками времени. Одна смелая выходка открыла мне, однако, вскоре доступ к этому сокровищу. Я решился обратиться прямо к знаменитому автору, прося его посылать мне корректуру его сочинения по мере того, как оно будет печататься. Лаплас ответил мне не только вежливо, но и почтительно, как настоящему ученому. Вместе со всем этим он не соглашался исполнить моей просьбы, чтобы не дать повод к ложному пониманию этого труда, который мог быть вполне понятен публике только во всем своем целом. Это, конечно, меня очень огорчило, и я не мог отказаться от своего желания.

Я был не в силах безмолвно покориться своей участи и тотчас же еще раз написал Лапласу, причем я высказал ему откровенно, что честь, оказанная мне, выше моих заслуг и превосходит мои желания, так как я не принадлежу к той читающей публике, которая способна судить, а представляю просто читателя, желающего учиться. Ко всему этому я прибавил, что, произведя вычисления во всех подробностях, я могу открыть и поправить вкравшиеся в них опечатки. Моя настойчивость, не переступавшая пределов вежливости и уважения, обезоружила Лапласа. Он прислал мне все, что было напечатано, и написал очень милое письмо, не заключавшее в себе никаких комплиментов, но полное тем живым сочувствием, которое так возбуждает энергию начинающего. Мне нечего говорить, с каким нетерпением я ждал заветных листов и с какою страстью пожирал эти сокровища. С тех пор всякий раз, отправляясь в Париж, я брал с собой исправленные корректурные листки и лично передавал их Лапласу. Он с удовольствием принимал эту работу, просматривал ее и говорил о ней, что давало мне повод высказывать возникавшие сомнения и затруднения. Он терпеливо разъяснял все, что казалось мне темным, непонятным. Но последнее требовало иногда большого внимания и долгих усилий от него самого. Это относилось большею частью к тем местам сочинения, где автор, избегая подробностей изложения, прибегал к общеупотребительному легко усмотреть. Все это действительно в его глазах казалось таким в первый момент. Но после нескольких минут размышления дело принимало нередко другой оборот. Тогда Лаплас начинал терпеливо искать объяснение, в котором я чувствовал необходимость; он шел различными путями, принимая во внимание и свои, и мои требования, и это придавало его объяснениям поучительный характер. Как-то при мне он провел целый час, стараясь установить непрерывную нить рассуждений, которые были скрыты под таинственными словами „легко усмотреть“. Это, конечно, не умаляет достоинство его труда, потому что если бы он изложил свой предмет со всеми необходимыми объяснениями, то должен был бы дать не пять томов, а восемь или десять, и, может быть, всей его жизни не хватило бы на такой труд. Всякому понятно, какую большую цену имело для молодого человека тесное общение с таким могучим и всеобъемлющим гением. Трудно себе даже представить, до какой степени доходила его отеческая доброта и нежная заботливость. Для того, чтобы дать о ней понятие, расскажу следующий случай.