Титульный лист первого тома “Механики” Л. Эйлера, 1736

Артиллерия и мореплавание покоились на шатких началах, представлявших набор наблюдений, не связанных никакой теорией и часто противоречивших друг другу. Неправильности, наблюдаемые в движениях небесных тел, в особенности Луны, приводили математиков в совершенное отчаяние. Практическая астрономия страдала от несовершенства телескопов – их строили в то время почти на ощупь. Одним словом, везде великим силам предстоял великий труд. Принимаясь за него, Эйлер был проникнут благородной уверенностью в своих силах, в своем несомненном превосходстве. Он отдался любимым занятиям, едва замечая перемену внешних условий, среди которых ему приходилось жить и работать. Это безмятежное счастье продолжалось, однако, недолго. Императрица Екатерина I скончалась, и судьба академии лишилась всякой определенности. Екатерине, во всяком случае, желание Петра Великого было дороже, чем Меншикову: последний видел в академии учреждение, которое дорого стоило и не приносило никакой пользы. Вероятно, все это высказывалось без малейшего стеснения, потому что академики в первые же дни нового правления почувствовали всю шаткость своего положения. Эйлеру поневоле пришлось оставить на некоторое время вычисления и подумать о своем будущем. Что было делать? Не ехать же опять в Швейцарию. Он решил поступить в морскую службу. Адмирал Сивере, для которого математик Эйлер явился истинной находкой, обещал ему блестящую карьеру. Но обстоятельства снова быстро переменились. Академия уцелела, и Эйлеру не пришлось стать моряком. Возраставшая известность Эйлера привлекла к нему общее внимание. Многие искали знакомства с ним. Он от природы имел веселый нрав и был расположен к людям, любил дружеские беседы,– однако у него не хватало времени на самое легкое развлечение: преобладающая страсть держала его в четырех стенах, приковывала к письменному столу. Временами появлялась усталость, возникали желания удовольствий, но все это проходило с неимоверною быстротой, и его снова тянуло к письменному столу. При всем том отказ от общества и развлечений хотя и был добровольным, все-таки оставался лишением. Когда человек предался одной страсти, это не значит, что в нем не говорят другие: напротив, действуя под влиянием одного чувства, он слышит голос других и страдает, тщетно заставляя молчать последние. К счастью, Эйлер любил музыку, и она всегда служила ему отдохновением от упорных трудов. Отдаваясь приятным ощущениям гармонии звуков, он, как и Д’Аламбер, иногда глубоко задумывался над их причиной. Итак, даже в минуты отдыха ум его продолжал работать. Результатом этой работы явился трактат о новой теории музыки; мы будем говорить о нем впоследствии, а в настоящем случае для нас важно то, что Эйлер исходил из источника удовольствия, доставляемого нам гармонией. Он утверждает, что стройность и порядок всегда приятны нашей душе. Из этого видно, что в основе его трактата о музыке лежит метафизический принцип.

Титульный лист “Опыта новой теории музыки” Л. Эйлера, 1739

В часы своих редких досугов Эйлер занимался также составлением учебников элементарной математики, в которых так нуждалось тогда русское юношество. Эйлер, как видно, не считал унизительным для себя столь малый труд, так как этот труд служил благородному и важному делу; он написал даже свое введение в арифметику. Вообще, Эйлер никогда не отказывался от работ неинтересных, чисто механических, но в исполнении которых нуждались в то время в России. Он принимался за них всегда охотно, исполнял точно и скоро: так, в 1740 году правительствующий сенат поручил ему надзор за географическим департаментом. Эти мелкие занятия нисколько не мешали ему создавать капитальные труды. В том же году Парижская академия наук дала Эйлеру премию за решение вопроса о морских приливах и отливах, которое было сопряжено с большими трудностями. Решение этого вопроса считается лучшим образцом математического анализа. Однако Эйлер не получил всей премии, а только третью ее часть: две другие были даны Бернулли и Маклорену. Парижская академия в летописях своих сохранит навсегда воспоминание об этом блестящем состязании трех светил науки.

Эйлер в своих исследованиях часто встречался с другими учеными того времени, особенно с Бернулли; последний всегда проявлял преимущества перед Эйлером, когда дело шло о понимании и формулировании законов физики. Бернулли долго и терпеливо проверял опытами свои предположения, прежде чем делал вопрос предметом математической обработки. Совершенно иначе поступал в таких случаях Эйлер; он горел желанием как можно скорее перейти от физики к математике. В анализе он далеко оставлял за собой Бернулли, который тяготился вычислениями.

Поселившись в России, Эйлер сохранил связь со своими родными и друзьями в Швейцарии; мы видим, что он очень деятельно переписывался с Иоганном Бернулли, своим бывшим учителем. Нам известно, что Иоганн Бернулли также был одним из величайших математиков; в то время он находился уже в преклонных летах, и его звали “Нестором геометрии”; этот “Нестор” не стеснялся, однако, просить совета у своего бывшего ученика Эйлера и спрашивать его мнение о своих новых трудах. Переписка Эйлера с Иоганном Бернулли в этом отношении производит самое отрадное впечатление. Великий учитель трогательно восторгается великим учеником, и оба как нельзя лучше ценят друг друга. Эйлеру тогда было около 30 лет.

Леонард Эйлер

В 1741 году Эйлер оставил Россию и переселился по предложению Фридриха Великого в Берлин. Тяжело, видно, в то время жилось в Петербурге, если даже Эйлеру, отрешенному от всего житейского, приходилось, по его словам, на каждом шагу строго следить за собой, чтобы не навлечь на себя подозрения. Тогда все стремились вон из Петербурга: жители исчезали, уезжая в провинцию, их ловили и водворяли в Петербург; наконец стали брать подписку с обязательством не уезжать из Петербурга. Между тем, Фридрих Великий был уже известен как просвещенный государь, покровитель всех философов и ученых. Можно себе представить, что Эйлеру очень улыбалось предложение такого государя. Посредником между королем и Эйлером служил прусский министр граф Мордефельд. Фридрих Великий намеревался преобразовать Королевское общество, основанное по мысли Лейбница, в Академию наук; с этой целью он пригласил в Берлин Эйлера, известного своей изумительно плодотворной деятельностью в русской Академии наук. В июне 1741 года Эйлер со всем своим семейством выехал из Петербурга.

Эйлер женился еще в 1733 году на Катерине Гзель, дочери живописца, вывезенного из Голландии Петром Великим; Гзель был также родом швейцарец. От этого брака у Эйлера было тринадцать человек детей; из них восемь умерли в раннем детстве. Когда он переселился в Берлин, с ним было три сына и две дочери. Эйлер был хорошим, добрым семьянином и заботился об обеспечении своей многочисленной семьи. Но его отношения к семье были, так сказать, самые патриархальные: он, по всей вероятности, держался в этом случае тех же правил, обычаев и обрядов, какие известны ему были в детстве в доме отца, благочестивого пастора. И утром, и вечером все домашние его собирались к общей молитве, он был кроток, но требователен к жене, ласков, но строг с детьми – по привычке. Не посвящая много времени ни жене, ни детям, Эйлер отдавал его исключительно науке.

Вообще, Эйлер придерживался традиционного взгляда на человеческие отношения, не внося в них ничего нового, индивидуального; в этом отношении он представляет резкую противоположность с Д’Аламбером. Может быть, таким добродушным, но в сущности чересчур уж спокойным отношением к действительности Эйлер обязан был своей глубокой религиозности. Когда у него умирали дети, он говорил так же, как и его отец, возводя глаза к небу: “Бог дал, Бог и взял”. Эта удивительная покорность судьбе доставляла Эйлеру тот глубокий покой, какой был необходим для его великих трудов. Нам часто приходится в жизни великих людей отмечать посторонние влияния, которые портят им жизнь и вредно отзываются на их деятельности. И это всегда вызывает глубокое негодование – никак не можешь смириться, что какие-нибудь ничтожные события и люди являлись помехою деятельности замечательных людей. Пятьдесят лет прошло со времени дуэли Лермонтова, а мы и до сих пор не можем примириться с тем, что какой-нибудь Мартынов убил Лермонтова. Нам приходится страдать, когда мы видим Бэкона, падающего к ногам королевского любимца, или Д’Аламбера в руках госпожи Леспинас, так безжалостно игравшей его сердцем. В этом отношении жизнь Эйлера представляет успокоительное для нас зрелище. Все в его жизни определялось им самим и научными интересами. Это был великий жрец науки. Он служил ей так же, как его отец служил Богу. Можно сказать, что жизнь Эйлера своей правильностью и независимостью от всего случайного напоминает движение небесного светила.