И в этом стихотворении, и в других Яковлев говорит о своей любви, принесшей ему много страданий. Он любил одну из актрис петербургского театра, игравшую с ним первые роли, долго был с нею в связи и имел от нее детей. Она была замужем, и все мечты о безмятежном счастье, наполнявшие чувствительную душу Яковлева, разрушались ее замужеством. Борьба между роковой страстью и долгом честного человека должна была тяготить прямодушного и благородного Яковлева. Душевные силы его не выдерживали, он старался найти успокоение в вине и приближал себя еще скорее к падению. Под влиянием вина Яковлев становился неузнаваемым. Широкая его натура, обыкновенно сдерживаемая врожденными скромностью и кротостью, в такие моменты проявлялась различными нелепыми выходками. То, например, он вступает в пререкания с извозчиками, доказывая им, что они должны считать за счастье иметь седоком его, великого Яковлева, а они, в конце концов, бьют его; то называет себя на заставе часовому при пропуске великим князем московским Дмитрием, подразумевая воплощаемого им на сцене Дмитрия Донского. То является к Державину и ни с того ни с сего заявляет, что поэт уже пережил свою славу и должен перестать писать стихи, причем декламирует его оду; или приходит в ложу директора театра и в самых резких выражениях критикует игру одного французского актера. Яковлев сам сознает свое падение, но не может согласиться с тем, что он делает это по доброй воле и по склонности к такой жизни. “Все думают, что я погряз в пороке из жадности к нему, – поверяет он свое душевное состояние другу своему Жебелеву, тоже уже актеру. – Люди, – говорит он, – обыкновенно судят по наружности и самые невинные чувства представляют порочными. Кто видит, как мучительны для меня дни? Часто, очень часто, сидя долго один, прихожу в ужасное отчаяние, дом мне кажется пустыней. Не знаю, чем утишить змею, грызущую эту бедную грудь!” Напрасно утешал его Жебелев; целую ночь проговорили друзья, но горе Яковлева осталось при нем. “Куда ты идешь?” – спросил его при расставанье друг. “В ад, – отвечал он, – в ад!..” Жизнь ему становится невыносима. Забвение давалось ненадолго, и мрачное настроение снова овладевало Яковлевым. В стихотворении “Меланхолия” он рисует свое безотрадное состояние: его терзает лютая тоска, он ни в чем не находит покоя и просит у судьбы одного утешения – смерти.

Еще сильнее затосковал Яковлев, когда порвалась связь его с любовницей. Женщина умная, благородного сердца, прекрасная актриса, она, увлеченная страстью к таланту и красоте Яковлева, отдалась ему. Когда их сыну минуло 12 лет, она начала раскаиваться в своем увлечении и однажды убедила Яковлева дать ей слово, что он исполнит ее просьбу. Он обещал, а она объявила ему, что они должны расстаться. Яковлев пришел в страшное отчаяние, но должен был расстаться с любовницей. С этих пор он еще больше предался пьянству, по ночам бродил мимо квартиры своей возлюбленной и, наконец, решился покончить с жизнью. К тому же и за кулисами к нему стали относиться с меньшим уважением, и публика замечала падение своего любимца. Это еще больше отравляло Яковлеву жизнь. И вот однажды, в октябре 1813 года, в припадке белой горячки он полоснул себя по горлу бритвой. К счастью, жизнь его успели спасти, и он снова, через несколько недель, выступил перед публикой, восторг которой при виде своего любимца был самый искренний и горячий. В этом он находил еще поддержку своим надорванным силам, но совершенного исцеления уже не могло быть. Вдохновение все больше и больше оставляло Яковлева и начинало проявляться лишь проблесками. Думая облегчить свои муки, он в 1815 году женился на только что вышедшей из театральной школы молоденькой актрисе Ширяевой. Его надежды на лучшее будущее разделяла и публика, желавшая снова видеть прежнего Яковлева. Когда он играл вместе с молодой женой в комедии “Влюбленный Шекспир” роль Шекспира, а она – его жену, и произнес слова: “Шекспир – муж обожаемой жены... чего желать мне больше?” – публика выразила ему сочувствие свое аплодисментами, применяя сказанные им слова к его семейной радости. Но, несмотря на то, что жена его была преданной и любившей его женщиной, семейная жизнь не могла уже дать ему полного счастья: пережитая любовь оставила слишком глубокие следы. Силы, и душевные, и физические, были уже вконец разрушены. 4 октября 1817 года Яковлев играл последний раз, а через месяц, 3 ноября, он умер. Жена и дети его, сын и дочь, остались без всяких средств. Государь пожаловал дочери его пенсию, а дирекция дала в пользу семьи бенефис, в котором думал было принять участие и огорченный смертью своего ученика престарелый Дмитревский, но заболел ко дню спектакля. Яковлев похоронен на Волковом кладбище.

Прекрасные воспоминания оставил после себя Яковлев как человек. Он имел доброе, склонное ко всему хорошему сердце, был способен в порыве любви к ближнему жертвовать всем, чем мог, и делал это скромно, не хвастаясь своей добротою. Честность проявлялась у него еще в детстве, когда он отказывался запрашивать с покупателей в лавке своего опекуна двойные цены, считая это обманом. Увлеченный триумфами, он был горд своей славою, самонадеян, иногда заносчив, – особенно навеселе, – но никогда не пользовался своим влиянием за кулисами во вред другим и был далек от интриг и недоброжелательства. Своенравный и вспыльчивый, он в то же время был благороден, отзывчив и доверчив, как ребенок. Он мог сгоряча жестоко обидеть лучшего друга, но раскаянию его в таких случаях не было предела, и он готов был в огонь и в воду, чтобы загладить обиду. Религиозное настроение и наклонность к поэзии довершают характеристику Яковлева.

Вместе с симпатичным образом Яковлева как человека такими же благородными чертами рисуется и его артистический облик. Как артист Яковлев должен был оставить навсегда в сердцах видевших его на сцене самые восторженные воспоминания. Его игра, порывистая и неровная, как он сам, но согретая теплым чувством, ярко освещенная огнем страсти, переносила зрителя минутами в мир высшего наслаждения искусством, будила заснувшее доброе чувство и вызывала на глаза благотворные слезы. В этих-то слезах, в этом подъеме душевного настроения массы и заключается великая цель искусства, а вместе с тем в восторгах современников и в памяти потомства – награда артисту.

Первые русские актрисы. – Т. М. Троепольская. – Ее сценическая деятельность, амплуа и отзывы об ее игре. – Смерть Троепольской

Русская женщина выступила на подмостки сцены как драматическая актриса почти в одно время с мужчинами-актерами. Еще года за три до издания указа об учреждении русского театра, когда ярославцы учились в кадетском корпусе, труппа их была пополнена для придворных спектаклей несколькими женщинами. Первыми были приняты Зорина и Авдотья, – по тогдашнему обыкновению без фамилии, – танцовщицы из придворной балетной труппы, сформированной лет пятнадцать тому назад из бедных девочек и мальчиков.

До этого времени наши женщины выступали лишь как любительницы. Царевны устраивали домашние спектакли, в которых принимали, конечно, участие и приближенные к ним женщины высшего придворного круга, забавлявшиеся театром и у себя дома. На публичных сценах, в кадетском корпусе, в Ярославле, в училищах – женские роли исполнялись мужчинами. В кадетском корпусе и училищах, понятно, и не могло быть иначе, но и Волков для своей труппы не нашел, а может быть, под влиянием общих понятий и не искал актрис – и у него женские роли исполнялись Дмитревским и другими актерами. А общие понятия о театре, общие взгляды на женщин и на их положение в семье и обществе были тогда таковы, что женщине нужно было много решимости и особенно счастливые личные условия жизни, чтобы появиться на публичных подмостках, принять всенародно участие в “бесовских потехах”. Большею частью русская актриса и в первое время, и долго потом происходила из низшего, небогатого класса. Она – или крепостная, или мещанка, или дочь незначительного чиновника, мелкого купца, или незаконнорожденная. А в низшем классе еще сильнее чувствовался тяжелый, веками наложенный на женщину запрет на всякое дело, выходившее из сферы домашнего хозяйства и семейных забот. Пойти по совершенно новому пути, бороться с общественными предрассудками для женщин-актрис было гораздо труднее, чем для актеров, и в этой решимости, а для некоторых, может быть, и в личном самопожертвовании – большая заслуга наших первых актрис. Новизна дела представляла вообще много затруднений нашим первым актерам и актрисам, хотя поддержка и покровительство театру со стороны высшей власти могли значительно облегчать эти затруднения. Они не испытывали того угнетенного положения, какое выпадало в старину на долю актеров в Западной Европе, где к ним нередко применяли такие кары за занятие лицедейством, как отлучение от церкви, предание анафеме и лишение христианского погребения. Но это все-таки не уменьшает заслуг первых наших актрис, вступивших на совершенно новый путь общественной деятельности и заменявших коренным образом строй своей личной жизни: они не знали, что ждет их впереди, не могли увлекаться материальными выгодами или заманчивостью неведомой еще закулисной жизни и покорялись, очевидно, лишь силе своего призвания.