Это вырвалось у него нечаянно, но он был не из тех людей, которые вступают в сделки с совестью. Через две недели он исполнил свой обет. В 1522 году, посвящая отцу сочинение о духовных и монашеских обетах, Лютер откровенно сознается, что не по доброй воле принимал пострижение, а в минуту отчаяния, среди ужасов смерти; что он шел в монастырь без ведома родителей в то самое время, когда отец уже выбрал для него в невесты богатую и хорошую девушку; когда сам он чувствовал всю немощь почти двадцатидвухлетнего юноши. Лютер расставался со светом не без сожаления, не с холодным чувством старческого разочарования, а приносил действительно великую жертву своим убеждениям. Он бежал в монастырь от мирской суеты и соблазнов, чтобы тяжкими подвигами умерщвления плоти заслужить спасение души своей у гневного Бога.

Это великое событие в жизни будущего реформатора совершилось 17 июля 1505 года. Накануне он в последний раз созвал своих друзей на товарищескую пирушку, забавлялся с ними пением и музыкой и только при самом прощании поразил их неожиданной вестью. Напрасно упрашивали они его отказаться от своего намерения. Эта вечерняя пирушка была последней данью Мартина миру, юности, дружбе. В ту же ночь он поспешил в Августинский монастырь, отослав университету свой магистерский перстень. Из книг взял с собой лишь Вергилия и Плавта, все прочие возвратил книгопродавцам. Родителей и отсутствовавших друзей он уведомил письменно о совершившемся факте.

Легко представить себе горе старика Ганса, когда все надежды, возлагавшиеся им на сына, внезапно рухнули. “Он чуть не сошел с ума, – рассказывает сам Лютер. – Написал мне письмо, в котором снова обращался ко мне на ты – с тех пор, как я стал магистром, он писал мне вы, – и навсегда отрекался от меня”. Только спустя два года, из-за смерти двух других сыновей и распространившегося слуха о мнимой смерти Мартина, старик смягчился и простил непокорного сына, хотя никогда не мог совершенно примириться с его монашеством.

Но Лютер в то время не обращал внимания на гнев и горе отца. Он видел пред собой одну лишь великую цель, и по сравнению с нею никакая жертва не казалась ему слишком великой.

Монахи приняли его с радостью. Предпочтение, оказанное их званию и ордену одним из наиболее уважаемых членов университета, конечно, было им очень на руку. Но в то же время они считали нужным смирить его гордость ученого, показать ему, что его знания не имеют никакой ценности за стенами монастыря. Сами отличаясь невежеством, члены конвента даже боялись умственного преобладания тех из монахов, которые обнаруживали любовь к просвещению. И вот, отчасти с целью приучить его к главной монашеской добродетели – смирению, отчасти для того, чтобы не оставлять ему времени на книжные занятия, на нового послушника был наложен особенно тяжелый искус. Он должен был прислуживать старшим, быть привратником, заводить часы, подметать церковь, исполнять самые грязные работы. А когда он кончал свою работу, ему кричали: “Cum sacco civitatem!”[2]. И бывший магистр отправлялся по городу с нищенской сумой и выпрашивал подаяние. Но Лютер безропотно переносил все налагаемые на него испытания. Ведь он для того и поступил в монастырь, чтобы путем смирения подвигов добиться святости. Впрочем, это тяжелое послушание продолжалось недолго. Университет заступился за своего бывшего члена, и его избавили от унизительных обязанностей.

“Если когда-нибудь монах достигал спасения монашеством, то и я должен был достигнуть его”, – говорил впоследствии Лютер, вспоминая о своих первых годах в монастыре. И действительно, по отзывам всех, в монастыре не было более ревностного монаха. Лютер не только добросовестно исполнял все, что предписывалось строгим уставом, но ставил себе еще более аскетические требования, морил себя голодом, холодом и бдением и довел себя до того, что из цветущего юноши превратился в скелет, обтянутый кожей. Было что-то титаническое в этой борьбе, в этом яростном стремлении полным умерщвлением чувственного человека достигнуть идеала святости: он хотел, по собственному выражению, “приступом взять царство небесное”.

Через год его постригли под именем брата Августина. Теперь он достиг цели. Среди обычных поздравлений ему говорили, что теперь он чист, как дитя, только что вышедшее из купели. И Лютер старался верить этому: ведь он исполнял закон с величайшей строгостью, а сколько тысяч людей обрели душевный покой в этом сознании!

Доктор Мартинус Лютер, августинец. Старейшее из известных изображений Лютера

Но увы! Его душа по-прежнему была полна смятения. До пострижения Лютер был убежден, что в монашеском звании нет искушений, что за стенами монастыря дьявол бессилен. А между тем оказывалось, что искушения осаждают слабого человека и в святой обители, что дьявол и тут ставит человеку ловушки. Эта мысль, что монашество не избавляет человека от греховных вожделений, мучила его невыразимо. Он считал себя погибшим, когда чувствовал в себе плотское желание, гнев, ненависть, зависть. Тогда он прибегал ко всем обычным средствам самоистязания, исповедовался каждый день; но ничто не помогало – плотские вожделения возвращались снова. И он стал отчаиваться в своем спасении. Но самая ужасная мысль, превращавшая его внутренний мир в настоящий ад, была та, что он, может быть, принадлежит к числу тех осужденных, которым, по учению св. Августина о предопределении, не помогут никакие добрые дела. Эта мысль доводила его иногда до того, что он чувствовал ненависть к Богу, ибо “кто может любить Бога, который гневается, судит и осуждает?” Конечно, выдавались и отрадные минуты успокоения, но они были непродолжительны и сменялись страшными картинами гнева Божия: “И днем, и ночью меня смущал внутренний голос: кто знает, угодны ли подвиги твои Господу?”

От этих мук Лютер искал спасения в богословских занятиях. Смутное чувство толкало его к Библии. Но и в ней он не находил света, потому что на глазах его лежала тройная повязка. Первая заключалась в его уверенности, что одно лишь соблюдение закона делает человека святым. Поэтому все утешительные изречения вроде “Господь не хочет смерти грешника” оставались для него непонятными, когда он противопоставлял им ужасные слова: “Я Господь Бог твой – Бог-ревнитель”. Вторая повязка заключалась в его фанатической приверженности к папству и всей церковной традиции. Когда однажды в монастырской библиотеке ему попался том проповедей Гуса и он из любопытства заглянул в него, то его страшно поразило, что еретик мог так по-христиански толковать Св. Писание. Но вспомнив, что Гус осужден, Лютер поспешил захлопнуть книгу. Ему казалось, что если он даже только подумает доброжелательно о еретике, “стены должны почернеть, а солнце померкнуть”. С такой повязкой на глазах Лютер, читая Св. Писание, конечно, видел в нем лишь то, что подсказывала церковь. Но важнее всего было то, что он не обращал внимания на сам латинский текст, а постоянно руководствовался приложенными к нему комментариями, так называемой glossa ordinaria. В то же время Лютер продолжал читать и схоластических богословов. Читал он также сочинения Герсона и Вильгельма Оккама, восстававших против всемогущества папы; но их довольно смелые взгляды на церковь пока не обращали на себя его внимания. Лютера интересовали лишь практические религиозные вопросы, а на них ни один из названных мыслителей не мог ему ответить.

Через два года после поступления в монастырь Лютер получил сан священника; 2 мая 1507 года он впервые служил литургию. По этому-то случаю старик Лютер и примирился с сыном, и даже лично приехал на торжество. С трепетом приступил Лютер к алтарю. Когда в порядке богослужения он дошел до известных слов католической мессы: “Приношу Тебе, Богу вечному и живому, сию жертву”, то затрясся всем телом и отступил бы от алтаря, если бы его не удержали присутствующие. “Ибо, – думал он, – кто может предстать перед величием Господа без посредника? Как могу я беседовать с Богом, когда люди боятся предстать и перед земным царем?”