Пятнадцать лет непрерывных побед вознесли Наполеона на высоту могущества, но он не наслаждался ни счастьем, ни славой. Новый год сулил ему много радостей: ожидаемое разрешение императрицы давало ему надежду на сына; никогда еще короли не оказывали ему такой почтительной покорности. И, несмотря на все это, по временам он переживал приступы необъяснимой душевной тревоги. Ему казалось, что над будущим витает смутная опасность. В неподвижном и еще спокойном воздухе он чувствовал тяжесть приближающихся гроз.

Его великий ум не обманывался ни относительно опасностей, созданных долго длящейся морской войной, ни относительно непосильных тягот, притеснений и ужасных бедствий, которые она возложила на народы. По собственному его признанию, весь дух его управления оказался извращенным. А между тем ни у кого в такой степени не было развито врожденное влечение к принципам твердой умеренности и справедливости – единственным принципам, обеспечивающим прочную власть над людьми. Он ясно видел, что увлечения внешней политикой выбили его из колеи; что он дошел до тирании; что всюду вынужден заменить авторитет власти деспотизмом. От него не ускользало, что все вокруг него пропитано ненавистью и страданиями; что число его врагов растет с каждым днем, и что пока Англия будет продолжать борьбу, они не потеряют надежды одолеть его. Он не знал, как развязаться с этой войной, которая, поддерживая неуверенность в завтрашнем дне, была источником всех зол, и постоянно подрывала его престиж. Он тщетно спрашивал себя, где средства найти мир, в котором он нуждался не менее самого последнего из его подданных, и иногда “быстро, подавленным голосом, с оттенком нетерпения говорил, что, если англичане продержатся еще некоторое время, он не знает, что из этого будет и что делать”[87].

Средства, придуманные для укрощения соперницы, несмотря на их колоссальное развитие, на суровое, неуклонное применение, не привели ни к чему. На двух окраинах горизонта его непомерно разросшаяся власть встречала свой предел. Север по-прежнему оставался открытым для британских произведений, и эта брешь в блокаде сводила к нулю все результаты, полученные в других местах: Англия страдала, но не гибла. На юге – в Португалии, ему не удавалось прогнать англичан с южной окраины континента, где они высадились и укрепились на неприступных позициях. Тщетно Массена исследовал линии Торрес-Ведрас; он не мог нащупать слабого пункта, не мог найти уязвимого места неприятельской позиции. Он отправил генерала Фуа в Париж с поручением изложить положение дел, умолял о помощи, просил поддержки и совета. Он признавался в своем бессилии: не один раз обещанный, по-видимому, близкий, заранее учтенный им успех не давался ему в руки.

Невольно напрашивается вопрос, почему в это время, когда императору не были еще известны наступательные планы Александра, он не собрал всех своих армий и не нанес смелого удара в Испании; почему не дал принцу Эслингу столько войск, чтобы сбросить англичан в море и кончить, по крайней мере, с этой частью задачи? Дело в том, что Север, где он не видел еще явной опасности, уже озабочивал его, парализовал его действия. Он сознавал, что ожидаемое им примирение России с нашими врагами рано или поздно приведет к тому, что Россия станет на их сторону; что она устроит для него неизмеримо более страшную диверсию, чем долговременная война в Испании; что она, может быть, вынудит его на колоссальное предприятие – поход на Север; что она заставит его нанести жестокий удар англичанам в России и победить их в Москве. И хотя от него ускользали планы царя относительно Польши, он ясно сознавал, что, если Россия, следуя за ним, остановилась и замерла на месте, то спустя некоторое время она начнет менять курс, мало-помалу будет отдаляться от него и направится к Англии. Первое указание на это он увидел в отказе обложить колониальные товары почти запретительным тарифом, равно как и в отказе конфисковать контрабандные суда. Вскоре после того, не имея еще сведений о происходящем, по приказанию Александра, размещении войск на западной границе, он узнает, что русские сооружают много укреплений по Двине и Днепру. Конечно, эти работы, предпринятые в видах обороны, вполне законны. Но не для того ли, думается ему, русские так заботливо прикрывают свои границы, чтобы предохранить себя от последствий замышляемой измены? Заключив мир с Турцией, “не захотят ли они заключить его и с Англией? Это немедленно послужит поводом к войне”[88], – говорится в его переписке. Может быть, Наполеон и Ольденбург-то захватил с целью испытать Россию, выведать ее планы, посмотреть, не воспользуется ли она первым же предлогом, чтобы порвать с ним. В ожидании выяснения этой тайны он не увеличивает своих военных сил в Германии и до поры до времени оставляет Даву без поддержки; он ограничивается тем, что преобразовывает первый корпус, не прибавляя к нему ни одного человека, и только торопит с отправкой предметов вооружения в герцогство Варшавское.[89] Он по-прежнему занимается Испанией, торопит Массена покончить с ней, приказывает другим командирам корпусов оказать ему поддержку и помочь сломить сопротивление. Он мысленно переносится то на север, то на юг – от Пиренеев к Висле и обратно, и не знает еще, в какую сторону придется ему направить войска, которые предоставит в его распоряжение новый рекрутский набор.

Когда он был в таком тревожном состоянии – в состоянии, полном сомнений и ожиданий, до него вдруг доходит известие о запретительном указе: в его глазах Это сигнал к тревоге. Указ направлен исключительно против французской торговли. Им русский рынок закрывается для наших произведений; мало того, в нем содержится приказ сжигать их, если бы им удалось проникнуть в Россию. Это громогласный разрыв на экономической почве, на той почве, которая при существующих условиях должна быть существеннейшей основой союза. Наши враги примут этот акт за косвенное поощрение со стороны России, за первый залог. Нет сомнения, думает император, что в настоящую минуту в Лондоне идет ликование, и гнев его прорывается наружу. Он пользуется данной дипломатическому корпусу аудиенцией, чтобы выказать представителям России, в особенности Чернышеву, почти оскорбительную холодность. “Вместо России, сказал он вечером, я много говорил сегодня с Польшей”.[90] В польской колонии в Париже поднялось всеобщее ликование. Члены ее, собиравшиеся в салоне пани Валевской, громко заговорили о своих надеждах. По странному совпадению две польки, Мария Антоновна Нарышкина и Мария Валевская, пользуясь силою своего обаяния, своих ласк, одновременно действуют на обоих императоров в одном и том же духе и нежным голосом защищают дело своей родины.[91]

Но если Наполеон и думает выступить в защиту Польши против России, он решится на это, конечно, не ради прекрасных глаз пани Валевской. Уже теперь, по его приказанию, в департаменте иностранных дел работают над тем, чтобы путем сближения чисел точно установить, вышел ли указ до или после того, как известие о сенатском решении относительно германского побережья дошло до России. Результат этой справки весьма убедителен:[92] сенатское решение сделалось известным в Петербурге 2 января; указ, который вырабатывался долго и втайне, был подписан 31 декабря; следовательно, он не был ответом на поступок, который Россия могла счесть за оскорбление. Это была заранее обдуманная, исходящая непосредственно от самой России, враждебная мера. Несколько времени спустя, огласка, данная русскими протесту по поводу Ольденбурга – этот прием привлечь на свою сторону Европу и сделать ее судьей своего дела, усиливает и подтверждает подозрения императора. Сомнению нет более места: Россия с каждым днем все более стремится отделиться от него и избавиться от союза. Он высказал эту мысль в следующих словах: “Вот еще большая планета, которая берет ложное направление. Я перестаю понимать ее движение: она может действовать так только при намерении нас покинуть. Будем же настороже и примем меры, какие требуются благоразумием и осторожностью”.[93] Тогда после трех бессонных, посвященных глубокому размышлению ночей, в продолжение которых он взвешивал расходы, которых потребуют усиленные вооружения и своевременное их выполнение, он решается сделать чрезвычайный расход в сто миллионов и начать готовиться к войне.[94]