Выехав из Парижа с изменой в душе, Бернадот не мог удержаться, чтобы не отзываться дурно о своем бывшем повелителе. Он сделал это при первом же свидании с эмиссаром России, который был уполномочен вызвать его на откровенные беседы. Нескрываемое проявление неблагодарности, выказанное им в присутствии Чернышева[109] в 1811 г. было проявлением его истинных чувств. Впрочем, честью обязываясь – никогда не наносить вреда России, он подчинялся и политической идее, тому инстинкту дальновидности, который подсказывал ему, что в будущем безопасность Швеции покоится на примирении с великой Восточной соседкой, и который, отклоняя его от всяких попыток вернуть Швеции Финляндию, побудил его перенести честолюбивые стремления новый его родины на Норвегию. Но, движимый желанием понравиться царю, чтобы у того не оставалось и тени прежней враждебности, увлеченный к тому же потоком собственного воображения, он сказал более, чем хотел: его слова вышли за пределы его мыслей. Он выставил, как свою непреклонную волю, то, к чему только что стремился. В сущности, его политическая система не была выработана. Его неустойчивый и своенравный ум постоянно переходил от одной мысли к другой. Правда, он сразу же коснулся той почвы, на которую хотел поставить его русский император, но он не стал твердо на нее. Мы увидим, что вскоре он покинет ее и только длинным обходом вернется назад.

В недели, следующие за его первыми откровенными разговорами с Россией, измученный нашими требованиями относительно блокады, оскорбленный властным и резким тоном, с каким наш представитель в Стокгольме, бывший член народного конвента Алькиер излагал эти требования, он и сам принял в сношениях со своей прежней родиной надменный тон. Того, – сказал он, что всюду контрабанда, что война с англичанами остается “жалкой комедией”[110], никто не в силах изменить. При малейшей просьбе он становился на дыбы. Как-то обратились к королевскому правительству, чтобы оно, согласно традициям старого режима, дало Франции известное количество моряков или, еще лучше, целый полк для несения службы в нашей армии, – он отказался поддержать эти предложения. “Какая мне выгода, – сказал он барону Алькиеру, – отправлять полк для вступления в ряды французской армии? – Та, чтобы воспитать офицеров в лучшей школе Европы, – ответил барон. – Знайте, милостивый государь, – сказал Бернадот, – что человека, создавшего своими наставлениями и своим примером множество превосходных офицеров и генералов во Франции, вполне достаточно, для обучения и усовершенствования его армии”.[111]

Ответ императора на подобное бахвальство не заставил себя ждать. Видя, что Бернадот все такой же, каким он его всегда знал, т. е. наглый хвастун, упрямый и несговорчивый, он отвернулся от него, отказался от непосредственной с ним переписки, отозвал французских адъютантов принца и предоставил его самому себе.[112] В январе 1811 г. отношения держались на волоске, как вдруг Бернадот, по собственному его обыкновению, быстро переменил фронт и метнулся к Франции.

Такую перемену можно, прежде всего, объяснить самым прозаическим денежным интересом. В своем новом положении Бернадот должен был отказаться от походов, полагавшихся имперскому маршалу и принцу Понте-Корво. Переданный им при отъезде, по приказанию императора, миллион быстро растаял, а шведский сейм, ввиду бедности государства, назначил наследному принцу, его жене и сыну весьма скудное содержание. Видя, что его средства подходят к концу, Бернадот начал раскаиваться, что слишком невнимательно отнесся к монарху с широкой натурой, щедроты которого могли бы оказать ему полезную поддержку, и следует заметить, что его первые заявления о желании быть послушным совпали с письмом, в котором он полагался на великодушие императора и ходатайствовал о вознаграждении за утраченные доходы.

Следующая причина: влияние наследной принцессы, приехавшей уже в это время к своему супругу, было в пользу Франции. Чем дальше к Северу ехала Дезире Клари, тем сильнее была охватывавшая ее невыносимая тоска. Ее мысли постоянно переносились к блестящему и дорогому ей Парижу, к горячо любимому парижскому обществу, где она хотела сохранить за собой право приезжать на отдых. Поэтому она употребляла все усилия, чтобы помешать разрыву, который навсегда заточил бы ее в королевском уединении.[113] Наконец, и сам Бернадот, несмотря на все старания понравиться шведам, чувствовал, что не вполне отвечает их ожиданиям. Ведь они избрали его в надежде тотчас же добиться, благодаря этому выбору, блестящего результата, значительной выгоды, т. е. возврата при содействии Франции Финляндии или получения соответствующего вознаграждения. Бернадот же, в ознаменование своего приезда, одарил их пока только объявлением войны англичанам – делом крайне непопулярным. Видя, как иссякает оказанное ему народом доверие, он чувствовал необходимость не откладывать удовлетворения шведов; он понимал, что нужно отплатить им за радушный прием, и прекрасно сознавал, что только император французов может дать ему нужные для этого средства.

Из этого вовсе не следует, что предмет его вожделений изменился. Как ни казались несвязны и беспорядочны его порывы, они неизменно стремились к одной и той же цели; его политика вращалась около все той же, преследующей его, идеи. Воспрещая себе даже мечтать о Финляндии, он все больше думал о Норвегии. Он уже завел разговор об этом в Петербурге, но знал, что Россия, – предполагая даже, что она когда-нибудь и допустит расхищение Дании, – согласится на это только позднее, через довольно продолжительное время, при приближении или после крупной переделки карты Европы. Наполеон же располагал настоящим. Ему стоило только сделать один жест, и слабый, покорный копенгагенский двор преклонится пред его волей и уступит шведам Норвегию за небольшое вознаграждение в Германии. Как раз в это время Норвегия волновалась и, видимо, томилась под датским игом. Пользуясь этим случаем, Бернадот, не откладывая дела, высказал свою мысль представителю императора.

6 февраля, во время разговора с Алькиером, он неожиданно разложил перед ним карту. “Посмотрите, – сказал он, – чего нам недостает. – Вижу, – ответил Алькиер, – границы Швеции закруглены со всех сторон, исключая Норвегии. Вероятно, Ваше Высочество, и говорит о ней? – Ну да, о ней. Она хочет отдаться нам, простирает к нам руки, и теперь мы заняты тем, чтобы успокоить ее. Мы можем получить ее, предупреждаю вас об этом, и не от Франции, а от другого государства. – Может быть, от Англии? – Ну да, от Англии, но я заявляю вам, что хочу получить ее только от императора. Пусть Его Величество даст нам ее, дабы нация могла поверить, что я добился от нее его покровительства; тогда я буду силен, внесу в политику правительства потребные перемены, буду повелевать именем короля и буду к услугам императора”.[114] Затем пошли клятвы. Бернадот клялся “своей честью” закрыть в королевство доступ английской торговле. В случае надобности, уверял он, он сам выступит против этой гордой нации и победит ее в самой Англии; против России он предлагал пятьдесят тысяч человек весной, а в июле шестьдесят, но при условии, что сам будет командовать ими.

Эти формальные предложения отнюдь не мешали ему через несколько дней повторить царю уверения в своей симпатии и добром расположении. В ответе на письмо, в котором Александр просил его дружбы, он писал ему: “Да, Государь, я буду другом Вашего Величества, так как вы соблаговолили сказать мне, что от души желаете быть моим другом”. Соединимся, заключим договор о вечном мире и добром соседстве, говорил он царю в то самое время, когда предлагал Наполеону признать своими врагами всех настоящих и будущих врагов Франции.