“Шляхта, – рассказывает поляк, – выступила в поход с такою пышностью, на какую только могла собраться после многолетнего мира. Добыли паны из скарбовень богатейшее оружие, оделись в рыси и соболя, забрали пурпурные раззолоченные рыдваны и полные дорогих одежд, серебра, золота, драгоценностей, обоев скарбовые возы, а было много таких товарищей (товарищем назывался рядовой шляхтич), которые, чтобы сравняться с другими, продали последнее имущество. Так явилось под стенами Львова (во время передвижения на Украину) сорок тысяч шляхты, снарядившейся как бы на свадебное торжество. Мигали в толпе протканные серебром шелки, бархаты, золотые пояса, серебряные панцири и шлемы; шумели на всадниках сокольи крылья, колыхались бриллиантовые кисти, а пышные кони в позолоченной упряжи, в шелковых сетках выступали на серебряных подковах~ Войско шло на Украину, как на коронацию. Двести тысяч слуг в легком вооружении сопровождали бесчисленные панские возы и кареты. Хотели показать взбунтованным хлопам, что это идут паны; шляхта похвалялась, что будет воевать с хлопами не саблей, а нагайкой”.

Вся эта роскошь располагала не к войне, а к непрерывному пированию. Паны проводили время в кутежах; за ними тянулось и наемное войско. Взятое вперед жалование было скоро промотано; жолнеры стали добывать себе пропитание обычным своим манером – грабежом. “Королевские и шляхетские села, – писал львовский архиепископ, – опустошены до крайности, доведены до голода; люди не в силах терпеть и разбегаются куда глаза глядят”.

Паны пировали, а Хмельницкий поджидал орду на помощь. Чтобы еще больше усыпить врага, он снова возобновил переговоры с Заславским и просил его уладить несогласие, возникшее между казаками и Речью Посполитой. Такое предложение льстило великому магнату и вызывало раздор среди польских военачальников. Заславский собрал военный совет. Кисель, также присоединившийся к польскому лагерю, на вопрос, что делать, отвечал:

“Воевать, но не сражаться; медлительною проволочкою времени мы можем достигнуть вернейшей победы и прочнейшего мира”.

Пан Цехлинский поддерживал Киселя:

“Нам следует советом, а не оружием, – говорил он, – отклонить и сокрушить замыслы мятежников”.

Вишневецкий твердил свое:

“Это просто мечты, а не рассуждения, – возражал он миротворцам, – уверяю вас, начатое дело может кончиться только гибелью одного из неприятелей”.

Спор решил Заславский своим в высшей степени характерным рассуждением:

“Победа в наших руках, это так, – сказал он, – но какая польза от победы? Если мы истребим казаков, то никто столько не потерпит, как я. Большая часть мятежников состоит из моих хлопов; для чего я буду губить своих собственных подданных, когда могу уладить спор с ними мирными средствами? Никогда я этого не сделаю! Тем хорошо так советовать, которые не имеют здесь маетностей; но я что буду делать, истребив их! Сам земли пахать не умею, а милостыни просить стыжусь”.

Вот он, один из сильнейших мотивов, почему паны так долго медлили с решительными средствами и старались уладить распрю миром. Кто же враг себе? А подавлять мятеж – это значит изводить собственное имущество своими же руками. Около двух недель продолжались переговоры. Наконец и Заславский убедился, что все это – хитрость Богдана, затягивавшего время в ожидании орды, и передвинул свой стан ближе к казакам, стоявшим под Пилявою. Начались “герцы”, стычки, но до боя всеми силами дело не доходило. Поляки увидели, что одними плетьми им не справиться; к тому же позиция у них оказалась неудобная, болотистая, изрезанная ярами. В лагере царила неурядица. Какой-то страх перед неминуемой бедой овладевал панами. Наконец крики: “Татары пришли, татары пришли!” – довершили все дело. Татары действительно пришли, но всего только четыре тысячи. В то время, когда казаки готовились к серьезной битве, польские военачальники решили тайком бежать, а власть передать Вишневецкому. Было, однако, уже поздно. В ночь с 22 на 23 сентября по лагерю распространилась скандальная весть, что предводителей уже нет и все воинство бросилось вслед за ними, точно панургово стадо. Поляки бежали, побросав оружие и все панские припасы на добычу врагам. По словам современников, казакам досталось до 120 тысяч возов с лошадьми, 80 пушек и примерно на 10 миллионов польских злотых всяких драгоценностей. Четыре дня праздновали победители, упиваясь припасенным панами вином, медом, пивом. А поляки бежали без оглядки до самого Львова. Едва ли кто-либо из них мог объяснить причину такого панического страха, охватившего панов после не менее же чрезмерной самонадеянности. В Польше подняли ропот против беглецов; требовали казни виновников неслыханного позора. Но кого казнить? Всех? Преступники остались безнаказанными по своей многочисленности. На сейме Радзивилл прямо говорил, что из-под Пилявец поляки “бежали ни от кого; ибо гордость, распутство, угнетение и мучение убогих людей, – вот те, которые нападали на них!” И затем заявил, что брошенные панами возы “были нагружены имуществом хлопов, а потому хлопам и достались”. Теперь перед Хмельницким открылись настежь двери в саму Польшу. Варшава и Краков были в страхе. Лишенные войска, они едва ли устояли бы при быстром натиске со стороны казаков. Но к чему бы привел полный разгром Польши? Речь Посполитая была еще сильна, и она собралась бы с силами, чтобы отстоять свое существование. Ведь не мог же казацкий Тамерлан рассчитывать, чтобы кичливые паны посадили его на вакантный королевский престол как победителя! На этот престол было много претендентов, в том числе и московский царь Алексей Михайлович. Против посягательств Хмельницкого на Польшу восстали бы не только в Западной Европе, где папа в случае надобности не затруднился бы объявить даже крестовый поход против новой угрозы для католического мира, но и в Москве, которая не прочь была воспользоваться в своих интересах внутренними раздорами соседнего королевства, своего исконного врага. Недавно еще разгромленная поляками, Москва не хотела воевать; она надеялась достигнуть своей цели мирным путем, через избрание на польский престол самого царя или царевича. В этом смысле и велись переговоры. Понятно поэтому, что московское правительство не только отказывало до поры до времени в своей поддержке казакам, но скорее даже было на стороне поляков. Стоило только вкритическую минуту панам предложить польскую корону царю, и московское оружие обратилось бы против беспокойной казатчины. Хмельницкий был не только хороший воин, но и вообще человек “великих способностей”, как писал о нем Остророг. Как ни манила вперед перспектива полного разгрома перетрусивших панов, он остановился. Нужно было предоставить панам возможность к отступлению, возможность обратиться к мирным средствам, чтобы покончить братоубийственную воину. Лучшим исходом Хмельницкий считал (и то немного позже) основание южнорусского удельного княжества. Но при нежелании Москвы поддержать казаков такое княжество в ту пору было мыслимо только в союзе с поляками. Поэтому не следовало делать из них непримиримых врагов, и мы видим, что Хмельницкий как бы отказывается пользоваться своими победами. Эта тактика была, конечно, также рискованна и, кроме того, постоянно приводила его в столкновение с массой, которая не заглядывала в далекое будущее и увлекалась минутой успеха.

Так и после Пилявецкой победы Хмельницкий колебался, хотел возвратиться на Украину, послать депутатов на сейм и выжидать избрания короля. Быть может, в этот именно момент следовало действовать решительно и не выжидать в степях Украины, а подписать под стенами Варшавы с оружием в руках мирный договор. Масса действительно рвалась за Вислу и увлекала его. Хмельницкому пришлось уступить раде; но он был против опустошения Польши и решил сдерживать своих казаков даже обманом и хитростью. Некоторых полковников он разослал с отрядами по Волыни и Полесью с поручением очистить русскую землю от ляхов, остальное же войско повел к Львову и осадил его. Жители города решились сопротивляться и приготовились к осаде. Почин в этом деле сделала некая шляхтянка Катерина Слоневская. Она принесла на сходку свое имущество и обратилась к Вишневецкому с горячей мольбой стать во главе ополчения и спасти отечество. Энтузиазм овладел всеми собравшимися. Вишневецкий был избран единогласно полководцем. На собранные пожертвования он нанял жолнеров, сколько можно было найти желающих в городе; сам же отправился в Варшаву, где должен был собраться сейм для избрания короля, а защиту города возложил на испытанного генерала Артишевского. Хмельницкому жаль было громить Львов, эту столицу древнерусского княжества. После довольно продолжительной осады он взял с жителей выкуп в 200 тысяч червонных злотых и хотел было отступить в Украину, но казацкая чернь во главе с Чернотою возроптала и кричала одно: “Пане гетмане, веди на Польшу!” Волей-неволей Хмельницкому пришлось повиноваться. Казаки осадили сильный и почти неприступный замок Замостье, где Вишневецким оставлен был хороший гарнизон и достаточно съестных припасов. Хмельницкий действовал и здесь медлительно, вызывая ропот и даже негодование массы. “Наш гетман так распился, – кричал Чернота, – что ни о чем не думает, и страх овладел им~ Пан гетман начал потакать полякам, ведет с ними тайные сношения и обманывает войско!” Подобного рода обвинения в потачке полякам раздавались, как видим, все громче и громче. Хмельницкий порешил наказать бушевавшую чернь, жадную на грабеж, но малоспособную к правильным военным действиям. Он поставил ее в передние ряды и повел на приступ. Нападение было неудачным, буяны сильно пострадали и присмирели. После этого казаки не возобновляли уже неприязненных действий.