Мировая война возникла позже именно потому, что каждый из врагов со страхом заглядывал на дно той пропасти, куда его влек разнузданный классовый интерес. Необычайно возросшее могущество Германии, противоставшее старому могуществу Великобритании, составляло, как известно, историческую пружину войны, но это же могущество долго удерживало врагов от разрыва. А когда война разразилась, то могущество обоих лагерей обусловило длительный и ожесточенный характер ее.

Империалистическая война, в свою очередь, толкнула пролетариат на путь гражданской войны. И здесь мы наблюдаем аналогичный порядок: страны более молодой капиталистической культуры первыми вступают на путь гражданской войны, так как именно в этих странах легче нарушается неустойчивое равновесие классовых сил.

Таковы общие причины того, – на первый взгляд необъяснимого, – явления, что в противоположность направлению развития капитализма с запада на восток, пролетарская революция развивается с востока на запад. Но так как мы имеем перед собой сложнейший процесс, то, естественно, что на указанных основных причинах вырастают многочисленные второстепенные, из которых одни усиливают и обостряют действия главных факторов, другие – ослабляют его.

В развитии русского капитализма руководящую роль играл европейский финансовый и промышленный капитал, в частности и в особенности французский. Выше уже было отмечено, что французская буржуазия в развитии своего ростовщического империализма руководилась не только экономическими, но и политическими соображениями: опасаясь роста численности и сил французского пролетариата, французская буржуазия предпочитала экспортировать свои капиталы и снимать барыши с русских промышленных предприятий – задача обуздания русских рабочих ложилась при этом на русского царя. Таким образом, экономическое могущество французской буржуазии опиралось непосредственно и на труд русского пролетариата. Это создавало известный плюс силы на стороне французской буржуазии в ее взаимоотношениях с французским пролетариатом и, наоборот, тот же самый факт порождал известную прибавочную социальную силу на стороне русского пролетариата в его отношении к русской (но не мировой) буржуазии. Только что сказанное относится по существу ко всем старым капиталистическим странам, экспортирующим капитал. Социальное могущество английской буржуазии опирается на эксплуатацию не только английского пролетариата, но и трудовых масс в колониях. Это не только делает буржуазию богаче, социально-могущественнее, но и обеспечивает за ней возможность более широкого политического маневрирования как путем довольно далеко идущих уступок пролетариату, так и посредством давления на свой национальный пролетариат через посредство колоний (ввоз сырых материалов и рабочей силы, перенесение промышленных предприятий в колонии, колониальные войска и пр. и пр.).

Ввиду указанных взаимоотношений, наша Октябрьская революция была восстанием не только против русской буржуазии, но и против английского и французского капитала, и притом не в обще-историческом смысле, – как начало революции европейской, – но в самом прямом и непосредственном смысле. Экспроприируя капиталистов и отказываясь выплачивать государственные долги, русский пролетариат тем самым наносил жесточайший удар социальному могуществу европейской буржуазии. Этим одним достаточно объясняется неизбежность контрреволюционного вмешательства империалистов Согласия. С другой стороны, самое вмешательство становилось возможным именно потому, что русский пролетариат оказался поставленным историей в положение необходимости совершить свою революцию раньше, чем ее могли совершить старшие, более могущественные, европейские братья. Отсюда те величайшие трудности, какие приходится преодолевать ставшему у власти русскому пролетариату.

Социал-демократические филистеры пытались отсюда делать тот вывод, что в Октябре не надо было выходить на улицу. Бесспорно, для нас было бы гораздо «экономнее» начать нашу революцию после английской, французской и германской. Но, во-первых, история вовсе не представляет на этот счет революционному классу свободы выбора, и никем еще не было доказано, что русскому пролетариату обеспечен экономный характер революции. Во-вторых, самый вопрос о революционной «экономии» сил приходится рассматривать не в национальном, а в мировом масштабе. Инициатива революции именно в силу всего предшествовавшего развития, как мы видели выше, оказалась возложенной не на старый пролетариат с могущественными политическими и профессиональными организациями, с тяжеловесными традициями парламентаризма и тред-юнионизма, а на молодой пролетариат отсталой страны. История пошла по линии наименьшего сопротивления. Революционная эпоха ворвалась через наименее забаррикадированную дверь. Те чрезвычайные, поистине, сверхчеловеческие трудности, какие при этом обрушились на русский пролетариат, подготовили, ускорили и в известной степени облегчили революционную работу западно-европейского пролетариата, которая еще впереди.

В нашем анализе нет ничего «мессианистического». Революционное «первородство» русского пролетариата является лишь временным. Чем могущественнее оппортунистический консерватизм верхов германского, французского или английского пролетариата, тем грандиознее будет та сила революционного натиска, которую разовьет пролетариат этих стран, которую он ныне уже развивает в Германии. Диктатура русского рабочего класса сможет окончательно упрочиться и развернуться в подлинное всестороннее социалистическое строительство только с того момента, когда европейский рабочий класс освободит нас от экономического и особенно военного гнета европейской буржуазии и, свергнув ее, придет нам на помощь своей организацией и своею техникой. Вместе с тем революционно-руководящая роль будет переходить к рабочему классу более высокого экономического и организационного могущества. Если сегодня центром Третьего Интернационала является Москва, то – мы в этом глубоко убеждены – завтра этот центр передвинется на запад: в Берлин, Париж, Лондон. Как ни радостно приветствовал русский пролетариат представителей мирового рабочего класса в стенах Кремля, но с еще большей радостью пошлет он своих представителей на второй съезд Коммунистического Интернационала в один из западно-европейских центров. Ибо международный коммунистический конгресс в Берлине или Париже будет означать полное торжество пролетарской революции в Европе, а, стало быть, и во всем мире.

«Известия ВЦИК» N 90, 92, 29 апреля, 1 мая 1919 г. 

Цари и попы – старые владыки московского Кремля – никогда, надо полагать, не предчувствовали, что в его седых стенах соберутся представители самой революционной части современного человечества. Однако, это случилось. В одной из зал дома судебных установлений, где еще бродят унылые тени уголовных статей царского уложения, ныне заседают делегаты Третьего Интернационала. Поистине, крот истории недурно рыл свои ходы под кремлевскими стенами...

Эта материальная обстановка коммунистического конгресса лишь внешним образом выражает и запечатлевает огромные изменения, происшедшие за последние десять-двенадцать лет во всем мировом положении.

В эпоху не только I, но и II Интернационала царская Россия была главным оплотом мировой реакции. На международных социалистических конгрессах русскую революцию представляли эмигранты, к которым большинство оппортунистических вождей европейского социализма относилось с ироническим снисхождением. Чиновники парламентаризма и тред-юнионизма были исполнены несокрушимой уверенности в том, что бедствия революции – удел полуазиатской России, тогда как Европе обеспечено постепенное, безболезненное, мирное развитие от капитализма к социализму.

Но в августе 1914 г. накопленные империалистические противоречия разорвали на куски «мирную» оболочку капитализма с его парламентаризмом, узаконенными «свободами» и легализованной проституцией, политической и всякой иной. С высот цивилизации человечество оказалось сброшенным в бездну ужасающего варварства и кровавого одичания.