Когда в небе вспыхивает радуга, цветовые полосы у основания четко разграничены, а на вершине краски сливаются в один золотисто-изумрудный тон, вобравший в себя все богатство гаммы. Нередко и в творчестве бывает так: сначала эстетические поиски художника принимают формы контрастные, на первый взгляд даже несовместимые, а потом, в пору расцвета, торжествует удивительное единство многообразия. После бескомпромиссно спорящих друг с другом поэтических книг «Беспрерывное движение» (1924) и «Красный фронт» (1931), Арагон (1897–1982) поразил своих современников гармоничной художественной цельностью стихов «Нож в сердце», «Глаза Эльзы». А эпические полотна «Коммунисты» и «Страстная неделя» естественно соединили идейно-стилевые потоки, которые в «Базельских колоколах» и «Пассажирах империала» текли как бы параллельно, едва соприкасаясь. Своеобразие завершающего периода творчества Арагона — новое разграничение разных творческих манер; это легко обнаружить, читая новеллы, опубликованные писателем в шестидесятые годы.

Как же складывалось на протяжении шестидесяти лет это щедрое единство многообразия? Каковы опоры многоцветной арагоновской радуги?

Наверное, первый импульс целостности — единство Арагона-поэта и Арагона-прозаика. Лирической страстностью дышит любая строка Арагона — поэта и романиста, рассказчика и публициста, литературного критика и оратора. Мне памятна первая моя встреча с писателем зимним днем 1953 года. В одной из аудиторий Московского университета царило необычное оживление: то ли научная дискуссия, то ли радостная встреча друзей. Ни председательствующего, ни чинных рядов, а разговор шел серьезный — о поэзии и ответственности поэта, о лирике интимной и политической. Студенты таким плотным кольцом окружили стол, за которым сидели Эльза Триоле и Арагон, что гостей совсем не было видно. В вопросах, летевших с задних рядов, звучала тревога (расслышат ли?). Но Арагону удавалось схватывать каждую реплику, он охотно отвечал, вступал в спор, сам спрашивал, шутил. Его радовал интерес к французской культуре, ему нравилась отчаянная смелость, с какой говорило на его родном языке, не особенно стесняясь ошибок, юное племя неугомонных. Тогда Арагон пленил всех азартом увлеченности и даром превращать в поэзию самые «скучные» литературоведческие дефиниции.

Поэт par excellence[1], Арагон в равной степени хорошо знаком нашему советскому читателю и как автор романов. Может быть, это единственный в литературе XX века художественный феномен, когда опыт писателя одинаково авторитетен и для развития романных жанров, и для развития мировой поэзии.

У самых истоков Арагон сразу и поэт, и прозаик: повесть «Анисе, или Панорама» (1921) вслед за стихотворным сборником «Фейерверк» (1920); знаменитый «Парижский крестьянин» (1926) одновременно с поэтической книгой «Беспрерывное движение». «Анисе», цикл рассказов «Вольнодумство» (1924), «Трактат о стиле» (1928) — настоящая лирическая проза, ритмически организованная, изобилующая метафорами, включающая множество фрагментов, которые можно было бы назвать стихотворениями в прозе. Произведения, публиковавшиеся на протяжении тех лет, когда Арагон возглавлял вместе с Бретоном, Элюаром, Супо группу сюрреалистов, претендовавших на «запись мысли без контроля разума, без всякой эстетической или нравственной цели», содержат и заумь, программные для сюрреализма псевдоэффекты, и стихи, сохраняющие значение до сей поры. Конечно, в первых книгах много чисто игровых каламбуров и темных метафор, но уважением к слову, заботой о его смысловой нагрузке предопределено появление в них и произведений иного качества. Строфы «Гоби-28» или, например, «Поэмы, кричащей среди развалин» по-настоящему трагичны; в них — драма одинокого человека, который не может приспособиться к цинизму обычного буржуа, измеряющего радость предстоящего дня количеством хрустящих купюр в бумажнике, презирающего любую романтику чувств.

По новеллистическим миниатюрам книги «Вольнодумство», отобранным для настоящего тома, читатель познакомится с той частью сюрреалистической прозы Арагона, которая предвещает уже ломку сюрреалистической системы. Как и в поэзии, здесь есть неожиданные сочетания странноватых реалий, неправдоподобие той или иной ситуации оттенено предельным правдоподобием бытовых деталей, язвительная критика буржуазной рутины использует «черный юмор» и многое другое. Но вопреки сюрреализму здесь появляется психологически очерченный человеческий характер и определенное остранение, взгляд на сюрреалистические «излишества» со стороны. Это очевидно, например, в новелле «Когда все кончено» — своеобразной пародии на «деятельную летаргию» (по выражению В. Маяковского) юных нигилистов, переживающих, как им представляется, «одно из величайших в истории интеллектуальных потрясений…». В одной из новелл Арагон впервые произносит слова, которые скоро обретут для него принципиальный смысл: в «безжизненной вселенной» он пытается прозреть «реальный мир».

Такое название — «Реальный мир» — дает писатель своему романическому циклу, начатому в 30-е годы, когда Арагон вступил уже в Коммунистическую партию (1927) и привез из путешествия по Советскому Союзу (1930) уверенность, что обновление мира связано с социализмом. В послесловии ко второй книге цикла Арагон пояснил: «Я решил дать своим книгам общее заглавие: в память о долгих спорах с самим собой, в память о туманных книгах, созданных мною ранее, я назову их „Реальный мир“».

В 1934 году издательством «Деноэль» выпущены в свет «Базельские колокола», а два года спустя — «Богатые кварталы». «Пассажиры империала» завершались тревожным августом 1939 года, когда Арагон, редактор запрещенной правительством «Се суар», был вынужден скрываться у друзей в посольстве Чили. Дописав последнюю часть «Пассажиров», он направил рукопись одновременно в редакцию журнала «Нувель ревю франсез» и своему американскому издателю Ханне Джозефсон. В 1941 году роман появился в США под названием «Когда век был молод». Со значительными купюрами, сделанными немецкой цензурой, этот роман увидел свет и на родине, во Франции, в 1942 году, но сразу же был конфискован. Во время оккупации, в подполье, писатель приступает к работе над следующей книгой своего цикла — романом «Орельен», вышедшим после Освобождения, в 1944 году. Первые листки, которым суждено было стать зачином завершающего романа цикла — «Коммунисты», — легли в походный чемоданчик Арагона осенью 1941 года: очерковые наброски о территориальных рабочих полках, куда собирали «неблагонадежных», об отступлении армии, об эвакуации Парижа.

В «Реальном мире» перед читателем проходят десятилетия, приведшие к первой мировой войне. Скандальная панамская афера, Франция приступает к кровопролитному покорению Северной Африки. Третью республику лихорадит дело Дрейфуса, лидеры реакции вынуждены менять тактику: наступление на демократические свободы ведется под флагом радикальных и социалистических лозунгов. Первая мировая война угрожала героям «Реального мира», вторая мировая — его читателям. В 1934 году исполнилось двадцать лет с начала первой мировой войны. О кровавых уроках напомнили трудящимся «Юманите», журналы «Коммюн», «Вандреди», посвятив трагической дате специальные номера. «Юманите» печатала в эти дни на своих полосах «Огонь» Барбюса, редакция газеты подготовила сборник «Двадцать лет спустя». Арагон в одноименной статье писал 6 августа: «В доме повешенного не говорят о веревке. Сие изречение, видно, стало лозунгом фашистской буржуазии в дни двадцатилетней годовщины с начала войны. В тот момент, когда господствующий класс стыдится прошлого и пытается молчанием скрыть правду истории, пролетариат… должен знать сам и рассказывать всем правду о войне, ее зарождении и целях, историю борьбы против войны — до, во время и после кровавой бойни 1914–1918 годов».

Романы 30-х годов отражают сложность взаимоотношений между классами. В центре — судьба интеллигента, бунтующего против нравов буржуазно-мещанской среды. Благодаря ироническому подтексту буржуазной морали постоянно противопоставляется концепция доверия и любви к человеку. Сначала ее воплощает герой-интеллигент — столкновение искреннего, тонко чувствующего индивидуума с черствым, меркантильным обществом было и раньше традиционным сюжетным узлом классического французского романа. Арагон, художник XX столетия, принимая новые этические критерии, решает традиционную проблему иначе. От главы к главе, по мере углубления конфликта интеллигента с обществом, крепнет ощущение, что не такому герою суждено стать выразителем гуманистической морали. Когда измученный непрестанным маскарадом цинизма герой приближается к трагическому выводу: «все лживо и отвратительно в этом мире», он уже перестает воплощать идеал чистоты. Повествование развивается через двухстепенное отрицание: герой-индивидуалист судит окружающее общество, а параллельно в произведении идет суд над этим «судьей», развенчание бунтаря-одиночки.