— Те самые люди, которые, припрятывая свои экю, способствовали иссяканию наличности, — говорил тогда отец, — и привели к понижению биржевого курса, они упорствуют и упускают, видишь ли, свой единственный шанс, в то время как другие, обладающие более тонким чутьем, более ясно разбирающиеся во всем этом механизме, понимают, что цены, столь смехотворно низкие, долго не удержатся, и, как только подвернется случай, покупают без дальних слов. Задаром покупают, за краюху хлеба. Само собой разумеется, что при этом рассчитывают на благоприятное развитие событий, на новое повышение цен, которое происходит по мере того, как припрятанные денежки выходят из тайников, ибо необходимо, чтобы они циркулировали.

А пока что на Итальянском бульваре циркуляции движения мешали войска, скопившиеся под высокими, еще голыми деревьями: сюда свели кавалеристов, драгун, очевидно прибывших из казармы в предместье Пуассоньер и двигавшихся к Елисейским полям. В противоположном направлении шла пехота, возвращавшаяся в казарму предместья Тампль. Шли хмурые… Четко печатая шаг. Довольно жиденькая толпа приветствовала бурбонские лилии нестройным возгласом: «Да здравствует король!» Солдаты не отвечали. Конные офицеры с саблями наголо проезжали вдоль колонн и оглядывались, идут ли еще за ними. Войскам полагалось печатать шаг, идя вдоль садов перед особняками улицы Нев-Сент-Огюстен, опоясывающих бульвары справа, сразу же за Китайскими банями.

Там, дальше, за этим кварталом особняков и садов виднелись поля, мягко подымающиеся кверху, к Монмартрскому холму с его ветряными мельницами, и все это напоминало задний фон фламандского пейзажа… брейгелевский дальний план в дождливый день… Хватит, довольно думать о живописи!

Короче, старик Жерико утверждал тогда, что начиная с декабря — лишь только во Франции узнали о провале похода в Россию — деньги ушли как под землю. Не то чтобы для этого появились какие-нибудь новые причины. Но когда видишь на карте, где находятся французы… потом в апреле бои под Люценом… смерть Дюрока, смерть Бессьера… в октябре Лейпциг. В тот год трудно было разобраться в непрерывном передвижении войск. Совсем не так, как во времена Аустерлица. А тут дело шло о продаже наследственного имущества после кончины законного владельца. И не важно, слухи ли, факты ли сыграли свою роль, — важно, каково было их психологическое воздействие.

— Я, — говорил отец, — не придаю этому никакого значения. Пойми ты меня, об императоре можно думать как угодно, но эта игра затрагивает слишком крупные интересы. Ты только вообрази, что будет, если придется перераспределять земли, пересматривать сделки? Вот почему Наполеон не может, не может потерпеть поражение…

Так-то оно так, но у наследников оказались слишком большие аппетиты, несоразмерные с общей ситуацией, или, если угодно, с распространившимися слухами, с паническими настроениями на рынке. Господин Жерико-старший предложил им сразу столь низкую цену, что сам заранее понимал: непременно откажутся. А раз так — риска никакого: если будет одержана блистательная победа, покупать не обязательно…

— Но после Лейпцига, после того, как нас предали саксонцы, как двадцать тысяч французов попали в плен, Понятовский утонул, а Макдональд откатился к Рейну, я еще понизил цену. И так каждый день один и тот же разговор. Вести из Голландии их окончательно доконали. А теперь я купил за половину той цены, что предлагал раньше…

Старик из лукавства не сказал, что именно он купил, — эти недомолвки доставляли ему явное удовольствие. Купил же он участок земли в квартале, которому, по его мнению, предстояло блестящее будущее. На нижних уступах Монмартрского холма, почти в центре города, за кварталом Лоретт.

— Чуть подальше, чем сад Руджиери… помнишь, там есть театр марионеток?.. Так вот, у нас общая стена… И я переезжаю с улицы Мишодьер.

— На незастроенный участок? — спросил Теодор.

— Там есть кое-какие строения. Это как бы маленький поселочек с отдельными флигельками. И мастерские… Знаешь Новые Афины?

Этой фразой старик выдал себя: наличие мастерских и побудило его совершить эту, правда весьма выгодную, покупку. Теперь уже не к чему снимать помещение где-то за лавкой. Сынок может работать при старике отце… Откровенно говоря, переселиться туда сразу не удалось. Потому что военные неудачи полезны не во всех отношениях. Первого января союзники перешли Рейн, потом вступили во Францию. Невозможно было найти людей для необходимых переделок в доме. Армия пожирала тысячи рабочих. Выходило, что отец приобрел участок все-таки слишком рано. Так что к концу лета, когда Тео писал своего «Раненого кирасира», у него еще не было мастерской на улице Мартир и, хотя дом был уже готов и переезд состоялся, пришлось ютиться на чердаке.

Теодор нервно ерзал в седле, Трик ржал в спину солдатам. Оба они — и всадник и конь — не были созданы для медлительно-мечтательных прогулок, и только сегодняшние мысли вынудили Тео к этому аллюру. Вообще-то для него существовало лишь два аллюра: шаг или же сразу, даже в Париже, бешеный скок. С бульвара, где ему пришлось бы по-прежнему плестись в хвосте солдат, он свернул возле Фраскати на улицу Гранж-Бательер, дал Трику шпоры, поднял его в галоп и понесся как вихрь; люди испуганно шарахались, торговки хватались за ручки тележек, как будто опасались, что от этой бешеной скачки разметет по тротуару их фрукты и цветы. На том же аллюре он проскакал улицу Фобур-Монмартр. Он не желал думать о живописи. Он скачкой разгонял свой позор. На галопе забывалась картина, провал. Когда он мчался по улице Сен-Жан, люди кричали ему вслед: «Сумасшедший!» Он даже не оглянулся, на всем скаку пронесся через перекресток улиц Кокенар и Сен-Лазар, возле особняка Лагранжа, на всем скаку промчался мимо «Храброго петушка», потом вниз по улице мимо палисадников, садов, лавчонок и, резко свернув, прилег на холку коня, чтобы не зацепить каской за арку ворот, и въехал во двор, сопровождаемый целой свитой бегущих сзади мальчишек.

Как и когда задел его конь при въезде в ворота молодую женщину, Теодор, пригнувшийся к холке, не заметил — он только услышал крик и успел увидеть темно-зеленый салоп с белой оторочкой, черную бархатную шляпку с перьями, — и вдруг что-то скользнуло где-то слева и упало на землю, будто подстреленная птичка.

Всадник соскочил с коня, поднял лежавшее на поросших травой плитах двора юное, гибкое, длинное и такое легкое тело, что оно казалось невесомым в сильных мужских руках. Незнакомка не открывала глаз, с ее губ срывались стоны, голова бессильно клонилась набок, белокурые кудри волной упали на плечо… На крик Теодора из сторожки выбежали Батист с женой, а вокруг звонко щебетала любопытная детвора.

— Кто она? — спросил Теодор.

И привратник ответил:

— Дама, которая живет на Рон-Пуан…

Мушкетер бросил поводья Батисту и зашагал к дому с милой своей ношей, на полдороге он остановился и крикнул:

— Займись Триком…

Вдруг тоненькая шейка судорожно дернулась среди вышитых оборок гофрированного воротника, и женщина, в забытьи прижимавшаяся щекой к груди Теодора, глубоко вздохнула, открыла глаза, с испугом уставилась на незнакомого мужчину, державшего ее в объятиях, на мгновение застыла, затем забилась на руках своего похитителя и яростно заколотила кулачком по его груди.

— Сударь! Сударь! Я вас не знаю, сейчас же отпустите меня, поставьте меня на землю.

Теодор повиновался не без сожаления и, чуть помедлив, разжал объятия. Как же прелестна эта незнакомка! Тоненькая-тоненькая, почти худышка, очаровательный очерк губ, свежие краски лица, с которого еще не сошел золотистый детский пушок. Но совсем иным веяло от ее длинного бархатного салопа с белой оторочкой, такой же белоснежно-белой, как полоска кожи, видневшаяся над перчаткой. Ему почудилось, что он держит в своих объятиях обнаженное тело. Мушкетер почувствовал, что он, должно быть, ужасно покраснел. Но незнакомка, очутившись на земле, пошатнулась — очевидно, у нее закружилась голова — и невольно приникла к Теодору.