Майор снова заговорил:

— Господин генерал, по телеграфу из Тюильри в Сен-Дени получено известие, что император вступает в Париж во главе войск, которые были посланы против него. Гражданские и военные власти, говорится в депеше, предупреждаются, что отныне они обязаны повиноваться приказам, исходящим из Тюильри, и никаким более. Велено немедленно водрузить трехцветное знамя…

Генеральша испуганно взглянула на мужа. Сейчас он особенно походил на черного дога. Она предпочла потихоньку исчезнуть из канцелярии. И уже за дверью услышала слова Мезона:

— Любые мнения, майор, должны отступить перед безотлагательными нуждами родины. Дабы избежать ужасов кровопролитной гражданской войны, французы должны еще теснее сплотиться вокруг короля и руководствоваться данной им конституционной хартией…

Генеральша ужаснулась. «Революция, — подумала она, — начинается революция… я же ему десятки раз говорила, что именно этого добивалась противная толстуха немка, эта герцогиня и ее изменник-муж, мерзкий Сульт, которого она натравливала на моего бедного Ники».

Маршала Макдональда разбудили только после полудня. Он проснулся окончательно разбитый, все тело ныло, физиономия отекла. Нет, никто не явился, не подошли войска, которые решено было повернуть от Вильжюива на Сен-Дени. Так-таки никого? А куда же девались части графа де Вальми, сына Келлермана? Никаких новостей от Жирардена? В присланном рапорте упоминалось о приказе, данном полковнику Сен-Шаману, идти от Корбейского моста на Сен-Дени через Вильнев-Сен-Жорж… Было это вчера вечером, и с тех пор никого. Тут маршала известили, что из Ла-Фера прибыла артиллерия.

Итак, продолжалось всеобщее передвижение войск, начавшееся несколько дней назад, с целью укрепить Мелэнский лагерь, но теперь передвижение происходило уже чисто механически, и никто пальцем не пошевельнул, чтобы его прекратить. Полк за полком направлялся в Париж, как будто кто-то намеренно поставлял солдат Наполеону. Надо было бы остановить этих артиллеристов на дороге, повернуть их обратно в Ла-Фер. И за что только упрятали в тюрьму братьев Лаллеман — ведь они делали то же самое, что делают сейчас по королевскому приказу все северные гарнизоны в тот самый момент, когда король укрылся в Лилле! Что за нелепость! А Рюти? Где Рюти? Вошел генерал Рюти.

— Пойдите и немедленно скажите командующему артиллерией, чтобы артиллерия не смела входить в Сен-Дени. Пускай возвращаются, откуда пришли!

Откровенно говоря, распоряжение было дано с запозданием, ибо с Парижской улицы уже доносилось тарахтенье пушек и зарядных ящиков, и, когда генерал Рюти, растолкав собравшихся на углу улицы Компуаз офицеров, попытался остановить колонну, людей словно ветром подхватило: офицеры генерала Сен-Сюльписа бурей понеслись по улице, хватали лошадей под уздцы, выкрикивали слова команды, прыгали в экипажи, и Рюти пришлось ретироваться среди всеобщего замешательства. Так что Макдональду с его рахитичным штабом и двумя-тремя генералами не оставалось ничего иного, как молча наблюдать за движением артиллерии к столице. Он воздел руки к небу. Что предпринять? Все дороги буквально забиты, там сплелись в один клубок, который скоро не распутаешь, кареты и гвардия, беглецы из Парижа, неистовствовавшие оттого, что солдат пропускают вперед в ущерб движению гражданских лиц. И в довершение сумятицы целый обоз повозок и лошадей — экипажи герцога Беррийского — проходил в северном направлении через Сен-Дени в грохоте, в шуме, в лязге — они без толку проторчали все это время в Вильжюиве, где с запозданием был получен приказ отойти на север.

Распахивались окна, и женщины в страхе затыкали уши. Маршалу Макдональду только что донесли — донес все тот же адъютант, которого он раньше посылал за сведениями к капитану, — что генералу Мезону пришлось спасаться бегством из своего дома, потому что его войска угрожали расправиться с ним. Счастье еще, что король давным-давно проехал через Сен-Дени! А то офицеры на половинном содержании начинают буянить хуже чертей: врываются в кареты, вскакивают на лошадей, стегают их, скидывают кучеров с козел, вот они уже завладели колонной и повернули ее на Париж под крик и адский грохот; пешеходы еле успели посторониться, как вся безумная, непристойная кавалькада понеслась вскачь. Сквернословят, хохочут… И это французские офицеры, в полной форме! Командует ими какой-то майор на гнедом коне, которого он горячит, поднимает на дыбы, — все тот же майор Латапи, недавно представлявшийся генералу Мезону. Маршал молча наблюдал за этой картиной, чувствуя полное свое бессилие. Да они пьяны! С утра пьяны! Жак-Этьен почувствовал, как лицо его залила краска стыда. Он вернулся в харчевню, велел Гюло складывать вещи, передал необходимые распоряжения командиру полка, прибывшего из Руана, хотя тот напрасно старался втолковать маршалу, что их пункт назначения — Шарантонский мост. Но маршал не стал слушать его доводов, собрал свою малочисленную свиту, вскочил в седло и на крупной рыси поскакал по дороге в Бовэ. «Позавтракаем где-нибудь подальше. Лично я по горло сыт Сен-Дени!» Он сделал все, что ему поручили сделать; но не мог же он, в самом деле, без конца торчать в Сен-Дени, поджидая войска, перешедшие на сторону Бонапарта, так или не так? Его обязанность — прибывать на место раньше других, подготовлять позиции, будущее местопребывание главной квартиры в Бомон-сюр-Уаз… Был уже час пополудни, когда маршал вышел из харчевни. Он невольно попятился, увидев собравшихся перед входом отставных офицеров на половинном содержании. Но они молча расступились и дали ему пройти.

В то время как карета маршала, а за ней и он сам, катила по направлению к Бомон-сюр-Уаз, офицеры, которым удалось повернуть на Париж артиллерию из Ла-Фера, экипажи герцога Беррийского, кирасир, встреченных по пути, а также роту пехоты, проходившую через деревню Ла-Шапель, неожиданно заметили генерала в полной форме с трехцветной кокардой на треуголке и пикет кавалеристов, очищавших предместье. Майор Латапи подскакал на своем гнедом к генералу, отсалютовал ему шашкой и осадил коня.

— Это ты, Альбер? Какого черта ты здесь делаешь? — воскликнул генерал.

Генерал оказался знаменитым Эксельмансом, который решил отправиться в Сен-Дени, чтобы переманить войска на сторону императора. Прошло всего четыре месяца с тех пор, как генерал Эксельманс был отстранен от должности за то, что состоял в переписке с Неаполитанским королем, когда его по приказанию Сульта хотели силой отправить в Бар-сюр-Орнен на половинном содержании, но он оказал сопротивление полиции в своей парижской квартире и даже пытался прострелить себе череп. И вдруг он возник на дороге в Сен-Дени. Но так как продолжать дальнейший путь было незачем, он, сделав знак Латапи ехать рядом, с триумфом повел мятежные войска к Парижу, а там — по бульварам — к площади Людовика XV и к Тюильри, где на Павильоне Часов уже полоскалось на ветру трехцветное знамя.

Трудно и, пожалуй, даже горько пытаться нарисовать в своем воображении город Бовэ таким, каким он был 20 марта 1815 года. Поэтому автор позволяет себе выйти за рамки обычной сдержанности и просит читателя последовать за ним. Ибо последняя война, пройдясь по этому городу, не оставила от него ничего или почти ничего, уничтожив то, что составляло его неповторимую прелесть и красоту. Лучше просто закрыть глаза и не смотреть на эти наспех возведенные бараки, на пустыри, на еще не заполненные клетки городского плана, где тут и там застолбованы временные строения, на слишком прямые, проложенные по шнуру улицы, на это разрушенное дотла прошлое, размытые временем наслоения человеческих жизней и судеб, следы мыслей и обычаев, приметы исчезнувших поколений… Ничего не осталось от той весьма содержательной страницы истории Франции — ни домов с коньками на крышах, ни хаотического нагромождения кровель, ни Большой Мануфактуры Гобеленов, и никогда больше никто не вышьет шелком или шерстью пасторальных сцен и пейзажей, которые всегда будут свидетельствовать и о золотых руках вышивальщиков, и об удивительной мягкости линий виноградников, устилавших котловину, на дне которой сладко дремал среди вишневых деревьев городок, окутанный туманами, и о просторах полей, где пробегала тень от взвивавшихся к небесам птичьих стай… Ничего не осталось… Ни фаянса Савиньи, ни керамики Вуазенльё, ни скромных пикардийских поделок — поставцов, ларей, чепцов, терракоты, наивной живописи. Куда девалась старинная вывеска бакалейщика? Где древний меч палача? Ничто, ничто не уцелело от давно растаявших грез. Сожжены те книги, что накапливались из поколения в поколение. Так семья, уже не знающая, от какого корня она произошла, лепится на руинах, и никто уже не помнит, что этот марш лестницы, повисшей в пустоте, вел раньше на чердак, где играли дети, и что эта бездушная груда камней, раскидываемых лопатой строителя, была раньше углом улицы, местом встречи влюбленных.