Без сомнения, это-то и создавало известную дистанцию между ним и его друзьями, числившимися либералами. Или еще хуже того. Как, например, Робер. Или Орас. Не без горечи думал он об Орасе, о друге своей юности. Перед отъездом он с ним не повидается. И не объяснится с ним. И не придется Луизе выступать посредницей между своим мужем и нашим мушкетером. Кроткая Луиза, тезка матери Теодора, скончавшейся, когда ему было десять лет… И офицеры других частей тоже недолюбливали королевскую гвардию, достаточно было вспомнить, какой прием оказали на той неделе герцогу Беррийскому, посетившему Вавилонскую казарму, — более чем холодный прием. Когда его высочество — низенький толстячок, грубоватый в обращении и несдержанный на язык, — проходил по казарме с эскортом мушкетеров, в числе каковых был и Теодор, позади слышался ропот. Что ж, в конце концов этих малых можно понять: ведь под предлогом экономии многих спешили, и они еще должны опасаться, что не сегодня завтра их могут заменить любым молокососом, приобретшим офицерское свидетельство, мальчишками, только соскочившими со школьной скамьи, кисейными барышнями, как тот же Альфред, младенцами, не нюхавшими ни Аустерлица, ни Березины, и заменить только потому, что родители последних на хорошем счету, известны своей преданностью королевской династии… И вдобавок папаше с мамашей приходится раскошеливаться: король не особенно-то тратится на содержание своей гвардии — офицерам полагалось приобретать обмундирование за свой собственный счет. Кавалеристы получали восемьсот франков, но родные должны были приплачивать им на содержание еще франков шестьсот.

Казармы сейчас опустели, войска отправили в Мелэн. Стало быть, приходит их черед? Ба, в Мелэн так в Мелэн или еще куда-нибудь, не все ли равно… Quo ruit… Ему-то, Теодору, что за дело? Главное — забыть, отвязаться от назойливых мыслей. А для этой цели нет ничего лучше, чем физические упражнения. Особенно если у тебя есть конь… Когда сидишь в седле, ты уже отчасти иной, чем раньше, ты и одинок, и уже не так одинок, как обычно, ты не можешь думать только о себе — любая перемена настроения трепетом передается верному коню. Ах, если бы могла существовать такая же передача мыслей и чувств между тобой и женщиной, покоящейся в твоих объятиях! Ты принадлежишь не только себе и в то же время чувствуешь себя хозяином. Поездки верхом, воинская дисциплина — всё вплоть до тех помех, какие не дают вам распоряжаться собственным временем, все что угодно, лишь бы довести себя до одури, изнеможения, заснуть без снов. Не думать о минувшем, даже о том, что было накануне. О том, что не оправдались мечты. Солдат! Он всегда был солдатом, только не сразу осознал свое призвание. Прав был в свое время Робер Дьедонне, только Теодор не хотел слушать его тогда. Солдат — это вечера в кофейнях, всей ротой. Орут хором песни, горланят. Затевают споры, бегают за девицами.

Воспользовавшись тем, что ряды мушкетеров разомкнулись, Теодор перевел коня на тихую рысь; следуя за мерно колыхающимися, как морская волна, серыми лошадиными крупами и за алыми всадниками, он добрался до Сен-Жерменского предместья, миновав Дом Инвалидов, где уже делали остановку; дальше роты, в полном порядке и соблюдая очередность, поворачивали к Гренельской казарме. На Бургундской улице Теодор обогнал своих товарищей, разъезжавшихся по подразделениям, и теперь путь перед ним был открыт, свободен. Он снова пустил Трика шагом.

Ну ладно, все эти истории… удовольствие, с каким носишь форму, эта странная армия, где полковники получали чин поручика, это смешение каст, чувство затерянности… все это забавляло, развлекало его, по крайней мере еще в начале марта; даже людская неприязнь, ну, взять хотя бы эти враждебные взгляды прохожих, их злобные шуточки вслед его Трику — все это придавало жизни известную остроту, смак. Впрочем, среди офицеров на половинном содержании, рядовых республиканцев, равно как и перед лицом роялистского Парижа, Теодор втайне испытывал пьянящую гордость оттого, что позволял себе думать отлично от всех прочих, не воплощать собой ни того, что воплощала его форма, ни того, что было ее отрицанием. Да, по совету Марк-Антуана он, не внемля доводам Робера, вступил в серые мушкетеры, был великолепно одет, щеголял лосинами в обтяжку, умел носить каску, колет, саблю… Ничем он не отличался от, скажем, Клермон-Тоннера или, например, Крийона, а манерами мог затмить любого графа Удето, бывшего пажа, с виду обыкновенного мужлана, или даже герцога Беррийского, бесшеего коротышку… да и кто бы подумал, что такой молодец, пяти футов шести дюймов росту, как и полагается мушкетеру, — обыкновенный разночинец? А галуны на обшлагах и отворотах!

Внезапно Теодор заметил перед собой чуть-чуть правее, на фоне грязно-серого неба, над гребнями крыш, арку радуги, которая одним своим концом уходила вниз и скрывалась между домами, касаясь земли где-то неподалеку от Сены, возможно на площади Карусель, в том странном и причудливом квартале, где были дворец и сад Тюильри… «Что за безвкусица!» — вдруг подумал Теодор. И хохотнул. Впрочем, давным-давно известно, что слишком яркие тона не по душе живописцам… Вот уже много месяцев, как он не посещал выставок, не заглядывал даже в мастерские художников. Не бывал в галерее Лувра, над которым сейчас нависла радуга. Хотя он каждый день отправлялся в Тюильри, но место его было в том дворе, куда уходила другим своим концом радуга, где были кони и пустоголовые юнцы в алой, богато расшитой форме. Ах да, ведь как раз нынче закрывается Салон 1814 года, там, позади Сен-Жермен-л’Оксеруа… Нынче вечером или завтра начнут снимать со стен полотна.

От резкого порыва ветра защелкали, застучали ставни. Всё вдруг снова стало мрачным. Трик, пройдя по набережной, вступал на мост Людовика XVI. Площадь по ту сторону реки, катившей желто-серые воды, была, несмотря на непогоду, забита людьми. Со стороны Елисейских полей расположились войска, составив ружья в козлы, и на них глазели зеваки, вышедшие погулять в воскресный день. Со стороны дворца выстроились зеленые и красные егеря. И угрюмо-тревожная толпа вливалась в сады Тюильри… Всадник на мгновенье попридержал на мосту Трика и, полюбовавшись каменными конями работы Кусту, перевел взгляд на коней Куазевокса. Но, услышав предостерегающие крики кучера проезжавшей мимо почтовой кареты, поспешно посторонился.

Что за славный малый наш Теодор, высокий, плечи чуть покатые, овал лица удлиненный, но голова небольшая, негустая бородка, переходящая в бакенбарды, усы значительно светлее волос, скорее рыжеватого оттенка, огромные глаза под неестественно прямыми надбровными дугами и ресницы — совсем девичьи, что так не вяжется с его внешним обликом, — длинные-длинные ресницы, когда он их опускает, — словом, удивительная смесь буйства и нежности. И конечно, англоман, как считали себя англоманами все его сверстники из неприязни к Империи. Англоманы буквально во всем — завзятые любители английских трубок, английских тканей, английского бокса с грузчиками и конюхами. Хотя мать и не передала ему английскую кровь, он, как и Орас, товарищ его первых прогулок верхом, сын старого жокея, научившего Теодора понимать красоту коня, он, как и Орас, был истинным денди, и один бог знает, какие мечты унаследовал он от своей матери, часами грезившей у окна их руанского дома на Аваласской улице и так и не принявшей сердцем Парижа, где она скончалась в первых числах нового века, когда семья перебралась на жительство в столицу. Истинный денди, и сейчас весь его дендизм был направлен на верховую езду. Быть может, даже больше, чем от отца Ораса, юркого южанина, жокея, старавшегося казаться хоть на дюйм выше, Теодор перенял эту свою страсть от дяди Каррюэля де Сен-Мартен, брата покойной матери, который имел в Версале прехорошенький домик и с чьей помощью юноше удалось проникнуть в дворцовые конюшни. Дядя прекрасно понимал своего племянника. Оба они отличались высоким ростом, оба не были чужды самых аристократических мечтаний, хотя Каррюэль был просто-напросто негоциантом, получившим на откуп сбор соляного налога. Уж не потому ли создавалось впечатление, что Теодор воспитывался у какого-нибудь принца, среди конюших и наездников? И подобно тому как в боксе он славился ударом ногой, такую же ловкость проявлял он, орудуя саблей и шпагой. И однако же, был он всего-навсего воспитанником Императорского лицея, где и рос, заброшенный, в грязи, в пропахшем мочой доме на улице Сен-Жак, затем долгое время был интерном в школе на Вавилонской улице, куда поместил его отец, наживавшийся на сделках с национальным имуществом. Правда, каникулы он проводил в Нормандии у своего дяди-цареубийцы.