Расположившись в готическом кресле, я охотно завтракал (обедал, ужинал?) горбушкой черного хлеба с солью и запивал её последними глотками воды из фляги. В качестве приправы я разглядывал висевшие на стенах портреты мрачных особ в пышных костюмах. Некоторые из них явно подражали портретам ростовщика из общеизвестной повести Н. В. Гоголя. Нарисованные глаза следили за мной. Я глянул на кисти моих рук с плохо зажившими шрамами от наручников на запястьях и начал потихоньку закипать. Все эти фокусы изрядно надоели моей нервной системе, черт бы их перелопатил!

Я встал с кресла и упершись руками в бока оглядел портреты недобрым взглядом. Те злобно щерились, сверкали сатанинскими глазами и даже тихо шипели. Я нагнулся к золотой чаше с яблоками, заманчиво блестящими своими сочными боками, выбрал пару штук поувесистее и с наслаждением швырнул в самый усердствующий портрет.

Шмяк! Разлетелись в разные стороны брызги! Изнемогающий доселе от злобы тип, намалеванный на холсте, от неожиданности только дернул головой и по-шакальи огрызнулся, щелкнув зубами. Вторым яблоком я запустил в портрет смуглого рыцаря отталкивающего вида в панцире и, — ей богу! — этот панцирь загудел от удара, как медный котел. Мерзопакостный вояка моментально опустил забрало и умолк, а остальные персонажи завыли, заскрежетали зубами, но когда я поворачивался кому-либо из них, тот поспешно умолкал и лишь скалил клыки.

Какой-то непочтительный старикашка начал было возмущаться и показывать желтые кариесные клыки и раздвоенный черный язык, но все остальные дружно зашикали на него, а соседний подхалим в облупленной древней раме даже взвизгнул:

— В огонь его, бунтовщика! — преданно заглядывая мне в глаза и делая ударение на слове «его»…

Развеселившись, я сел в кресло и сразу же из-под него высунулась чешуйчатая, когтистая лапа и схватила меня за щиколотку. От неожиданности я подскочил, как ужаленный и инстинктивно ударил каблуком другой ноги по лапе. Зубчатая шпора до половины вошла в чешую, пробив ее. Лапа разжалась, и судорожно дернувшись, исчезла под креслом.

Отскочив, я нагнулся, ожидая увидеть нечто страшное, но под креслом никого не было! Я выхватил из камина головню.

С минуту я стоял, подняв её и ожидая свистопляски, но вокруг была полная тишина и лишь потрескивали дрова в камине, а какая-то сухая дама в декольте, но с рожками, выпала из рамы в обмороке, правда беззвучно. Мягко шлепнувшись на пол, она тут же шмыгнула в какую-то щель в полу. На секунду у меня появилось дикое желание поджечь длинную драпировку и пышные занавески, и я с трудом справился с ним.

Просидел я у камина два часа. Курил трубку; опасаясь провокаций, держал наготове головню, но все было тихо и мирно. «Подействовало», — с удовлетворением подумал я и пустил длинную струю дыма, который серыми волокнами потянуло в камин…

Зловеще заскрипела дверь. Вошли четверо тупоголовых в железных шлемах, — ха! — с рогами, а за ними вбежал, заложив руки за спину, их омерзительное величество Гвалаук Кровавый. Он остановился на почтительном расстоянии от меня и правильно сделал, ибо я уже примеривался к тому, чтобы отработанным жестом ухватить из камина дежурную головню и врезать ему по роже.

Однако задуманную операцию постиг крах. Два бугая встали по бокам кресла, в котором я тешил себя иллюзиями об отмщении, и положили мне на плечи свои тяжелые ручищи, а один из них ногой отпихнул мою головню подальше в камин. Двое оставшихся застыли у двери. Я молчал, сдерживая ненависть. Неизвестно откуда появилось уже знакомое кресло. Гвалаук плюхнулся в него.

Молча, он стал грызть ногти на руках и смотрел на меня, как клоп на сушеную воблу, т. е. с ненавистью и отвращением. Потом он вскочил и зашагал по комнате, отрывисто бросив на ходу:

— Я знаю, куда ты идешь.

— Я тоже, — ответствовал я.

Гвалаук нетерпеливо махнул рукой, остановился передо мной, — к сожалению, не на расстоянии пинка, — и стал тоном провинциального трагика, чье амплуа — черные злодеи, — вещать:

— Ты понял уже, что я могу сделать с тобой все, что захочу. Будь уверен, я люблю пытать и делаю это с большой изобретательностью, но ты умен и поймешь всю бессмысленность этого занятия по отношению к тебе. Зачем тебе мучиться неизвестно ради чего? Я знаю, ты из другого мира, поэтому ты здесь чужак. Что тебе до нас? Ты уйдешь тогда, когда захочешь. Короче, парень, ты должен всего лишь подписать один договор, и я с радостью отпущу тебя на все четыре стороны, и ты пойдешь навстречу Мраку, который прижал-таки хвосты апологетам так называемого Добра. Ты удовлетворишь жажду благородного подвига, сделаешься героем Света и баловнем Судьбы!… всего лишь одна подпись, практически ничего не значащая закорючка!

Гвалаук продолжал заливаться соловьем, расписывая, как благодарное население будет стелить мне под ноги розы и лилии, а я задумался. Перечить было страшно — опять больно будет…

Известно было также (из литературы), чем кончается визирование подобных документов. Не подумайте, я был далек от отождествления Гвалаука с Вельзевулом. Для этого он был слишком глуп и тщеславен. Эти помпезные позы, высокие каблуки при маленьком росте, пышные речи с вульгарными угрозами, боязнь того чтобы я «не убёг» и не двинул его по макушке. Мне кажется, я знаю, о чем вы подумали, но до дьявола ему было далеко. Как говорил один мой друг, для этого у него была кишка тонка и уши большие.

— Слушай, Гвалаук, а почему у тебя телохранители с горшками вместо голов? Умных помощников боишься? — поинтересовался я, перебив оратора на полуслове.

Гвалаук заскрипел зубами, как пес сухой коркой, и взвизгнул:

— Молчать! Ты будешь подписывать или нет?

— Смысл? — рявкнул я. — Не вижу смысла! Зачем тебе моя душа? Телохранителя нового завести хочешь?

Гвалаук, еле сдерживая себя, по-гусиному вытянул шею и зашипел:

— Болван, все они сами пришли ко мне! У меня власть, у меня можно вволю жрать, у меня не надо думать, у меня им живется спокойно. Запомни, баран, они сами захотели быть такими!

Он покрылся красными пятнами воодушевления, поднял правую руку, многозначительно грозя пальцем, и в экстазе продолжал кликушествовать:

— …я, мой гений одушевляет эти бездумные куклы! Нет сомнений и страха, нет ненависти, любви, несварения желудка и угрызений совести. За них ненавижу и вожделею я. Ими движет МОЯ воля, МОИ желания, МОЯ мысль. Они сметают все на моем пути, и нет жалости в их сердцах! Мой разум довлеет над ними. Я — БОЖЕСТВО, демиург этих созданий, гораздо более счастливых, чем просто зомби!!!

«Юноша, читающий строки сии, к тебе обращено многострадальное сердце мое!» — так начал бы я эту главу лет сто назад. Увы! Современные поколения, — обремененные информацией, но отнюдь не отягченные знаниями, вряд ли поймут мою проникновенно-духовную речь. Поэтому не буду выспренним и многословным, а лишь современно воскликну:

— Привет!

Нет, насколько легче и удобнее было писать котам в благословенном девятнадцатом веке! Мудрая, неторопливая речь с блистательными вкраплениями латинских цитат и экскурсами в чудный мир сентиментальности более подобает коту, чем торопливо-косноязычная современная проза…

ПРИМЕЧАНИЕ РЕДАКЦИИ: 3 (три) страницы сокращены

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Вот она, цензура!!!

…вверх тормашками. Удар был сильный, но ожидаемый и на некоторое время сознание покинуло меня (но не полностью, ибо я явственно ощущал восхитительный, божественный аромат корня валерьяны). Когда способность двигать членами вернулась в мое бренное тело, вместе с оглушенной душой, я разомкнул вежды и увидел себя возлежащим на зеленой траве в дивном саду. Шерсть моя была в некотором беспорядке, не приличествующем коту-философу, и я незамедлительно принялся приводить себя в надлежащий вид, не забывая при этом зорко поглядывать вокруг и держать ушки на макушке.