Ночь стояла темная и холодная. Луна еще не взошла. По шоссе нескончаемым потоком тянулись обозные подводы. Словно непрерывный надсадный хрип, слышался в ночи скрип несмазанных колес.

Уля Михай не спеша шагал по обочине шоссе. У него еще было достаточно времени, чтобы подумать о том, что ему предстояло.

Беспокойство, которое владело им весь день, стало еще более сильным и определенным в этот поздний час, когда он шел, как было условлено, к дому Катушки. Правда, смутное чувство неуверенности и неопределенности заставило его принять кое-какпе меры предосторожности, но их лишь с большой натяжкой можно было бы признать достаточными.

Первым делом он раздобыл себе пистолет. Не мог же он, в самом деле, идти на свидание с винтовкой. Затем он произвел предварительную разведку на местности, использовав для этого довольно своеобразный метод.

Над деревней, протянувшейся по обеим сторонам шоссе, возвышалась краевая церковь постройки восемнадцатого века. На колокольню можно было забраться по крутой винтовой лестнице в несколько сот ступеней. Священник, гордившийся старинной церковью, рад был показать свое сокровище любознательному румынскому солдату, к тому же так хорошо говорившему по-венгерски… Слишком дряхлый, чтобы самому лезть на высокую колокольню, он дал Уле Михаю несколько советов относительно того, на что стоит обратить внимание, если смотреть сверху на раскинувшийся внизу пейзаж.

Но так как Уля Михай забрался сюда совсем не для того, чтобы любоваться красотами природы, то первым делом, поднявшись на башню, он постарался найти дом Катушки. Это был небольшой, бедненький домик, с облупленными стенами, стоявший последним в своем ряду. Улица, на которую предстояло отправиться Уле Михаю, спускалась отлого и кончалась крутым обрывом, замыкавшим деревню с юго-востока. От дома до обрыва было всего пять-шесть метров. К нему можно было добраться по деревянной лестнице без перил, которая тянулась позади дома.

С колокольни нетрудно было разглядеть дом со всех сторон: пустой, голый двор, — ни конюшни, ни курятника, никаких других построек; виднелся лишь колодец с колесом, да около ворот стог соломы, судя по цвету, старой и наполовину сгнившей. Дом явно пустовал. Казалось невероятным, чтобы красивая Катушка жила в такой лачуге. И всё же она указала именно этот адрес.

Хотя Уля Михай увидел всё, что ему было нужно, однако он решил во что бы то ни стало дождаться, пока не увидит Катушку, которая не может не выскочить во двор по каким-нибудь хозяйственным делам. Он просидел на колокольне еще полчаса, но ни Катушка, ни кто-либо другой во дворе дома так и не появился.

С тревожным чувством спустился со своего наблюдательного пункта Уля Михай. Неужели она решила подшутить над ним? Или, может быть, из предосторожности Катушка решила назначить ему свидание в заброшенном, необитаемом доме? Чтобы успокоить себя, он готов был принять любое из этих предположений и не мог. Уж слишком всё это казалось подозрительным. С другой стороны, не выяснив всего до конца, он не мог оставаться спокойным и поэтому не имел права отказаться от свидания. Раскрывать свои подозрения кому бы то ни было он также не мог.

День показался ему бесконечно длинным. Наконец наступил момент, когда надо было отправляться на свидание. И теперь, медленно шагая вдоль шоссе, Уля Михай чувствовал, как растет в нем тревога. Он пробовал успокоить себя: «Я, вероятно, преувеличиваю опасность. Черт побери, приходилось бывать и не в таких переплетах, так из-за чего я так волнуюсь теперь».

Катушка, как и было условлено, ждала его у ворот.

Когда Уля подошел к ней, женщина всем телом прижалась к нему и шепнула:

— Я думала, что ты уже не придешь. Если бы ты знал, как я тебя ждала, милый!

— Я ведь не опоздал, — шептал он в ответ, обнимая ее и незаметно оглядываясь вокруг.

— Не знаю, я уже полчаса жду тебя здесь. Время тянулось ужасно медленно. Пойдем скорее в дом.

Она взяла его под руку и потянула за собой к дому, который еле виднелся в темноте. Вокруг царила какая-то особенная, ничем не потревоженная тишина ночи.

— У тебя темно?

— Я затянула окна. Ты разве забыл, что идет война? Или ты боишься? Не бойся, я не ем людей, — насмешливо заметила она.

— Ерунда! Чего бы это мне бояться. Скорей уж тебе надо было бы побаиваться.

Катушка еле слышно засмеялась:

— Я не боюсь. Я храбрая женщина, солдат, и крепкая. Моту и с тобой помериться силами.

— Перестань, хвастуша! Погляди, какая ты крохотная. Я могу запрятать тебя в любой из своих карманов.

— Ладно, ладно, солдат, посмотрим, кто из нас хвастается.

Катушка слегка нажала ручку двери, немного приоткрыв ее. Изнутри пробилась полоса света.

— Входи, пожалуйста!

Держа правую руку с пистолетом в кармане, Уля Михай толкнул дверь ногой и вошел в сени. Катушка последовала за ним. Она закрыла дверь, заперла ее, а ключ сунула в карман платья, того самого, которое было на ней утром.

— Э-э, да ты и дверь заперла? Уж не боишься ли ты, что сюда нагрянет один из твоих поклонников? — посмеялся он, стараясь убедить ее в том, что совершенно спокоен.

В действительности тревога его нарастала с каждой секундой. Если и в самом деле она заманила его в ловушку, то один из путей к отступлению отрезан с самого начала.

— Если бы у меня был возлюбленный, то я не стала бы за тобой гоняться. Мне и одного хватит. Вот сюда, — позвала она, показывая на дверь, из которой пробивалась полоса света.

Как только Уля Михай перешагнул порог, он понял, что его опасения оправдались. В комнате, в которую он вошел, было двое мужчин. Один сидел на кровати, другой на стуле у самых дверей. Тот, что сидел на кровати, мужчина лет около сорока, с рыжими волосами и усами, закрученными по-венгерски, заложил ногу на ногу, засунул руку в карман галифе серого цвета из толстого домотканого сукна и курил трубку. На ногах у него были желтые сапоги с короткими голенищами. Другой мужчина, сидевший на стуле, несмотря на то, что в комнате было жарко, был одет в пелерину, застегнутую у шеи на большой медный крючок. Уля без труда угадал в нем саша[6].

Хотя никто из сидевших в комнате ничем не выдал своих враждебных намерений, Уля Михай не тешил себя никакими иллюзиями. Несомненно, Катушка провела его за нос, а он, подозревая ловушку, был настолько глуп, что пошел на эту игру, не приняв должных мер предосторожности. Но теперь было слишком поздно даже для сожалений.

Однако сознание неминуемой опасности вернуло ему хладнокровие. Это было одной из самых ценных его особенностей. Чем большая опасность грозила ему, тем спокойней он становился, тем интенсивней работал его ум.

«В конце концов, зачем я им нужен? — лихорадочно соображал он в то время, когда произносились обычные приветствия. — Одно из двух: либо они меня захотят просто убить, либо постараются получить от меня нужные сведения. Посмотрим, что из всего этого выйдет. Сделаем вид, будто ничего не подозреваем».

Притворяясь удивленным, он воскликнул:

— Катушка, чего же ты мне не сказала, что у тебя гости!

Катушка взяла его под руку и подвела к рыжему:

— Это не гости, мой милый! Это мой отец, а этот молодой человек — мой брат.

Уля Михай протянул руку сначала рыжему, а потом сашу. Оба они, явно обескураженные его поведением, машинально пожали его руку, не выказав, однако, большой радости. Трансильванец вдруг разразился сильным приступом кашля, потрясшим всё его тело. Пелерина, в которую он был закутан, распахнулась, и, хотя он тут же запахнул ее, Уля успел увидеть темный ствол автомата, спрятанного на груди этого человека. Инстинктивно он оглянулся на рыжего. Тот продолжал сидеть, держа руку в кармане. Можно было не сомневаться, что там лежал пистолет. Оба были вооружены, оба могли выстрелить в любую секунду.

Катушка зашептала в ухо капралу:

— Прошу тебя, не сердись. Я всё потом объясню. Они скоро уйдут. — И она попыталась отнять свою руку, стиснутую его рукой. Но Уля продолжал ее крепко держать. Он понимал, что, находясь рядом, она служит ему хотя бы временным прикрытием. Он видел настороженные глаза двух мужчин, готовых в любую минуту прпстрелить его. Особенно нетерпеливым казался трансильванец: он то и дело посматривал на рыжего, ожидая какого-то сигнала.