Заулыбался и Дуболазов, слегка откинувшись на спинку стула, шевеля щеточкой усов, приподняв выпирающий подбородок. Но заулыбался отечески, поощрительно по отношению к Майечке. Своею улыбкою он не только отмечал вместе с залом смешное в ее речи, но еще и как бы призывал ее не смущаться, продолжать дальше, в том же простосердечном и, как это было по нему видно, очень нравящемся ему духе…

Время на часах было уже не раннее. Максим Петрович, утомленный городом и дорогой, мог залечь спать, и Костя с сожалением выбрался из толпы на свежий воздух.

У самого выхода его цепко схватила из темноты чья-то рука. Это сторожил его Петр Кузнецов.

– Ну, продашь? – снова напал он на Костю, жарко дыша ему в лицо запахом дешевого плодовоягодного вина, – верно, пока Майечка сражалась с Дуболазовым, Петр с товарищами успел прогуляться к расположенному по соседству гастрономическому ларьку. – Еще десятку приброшу, ну! Сто шестьдесят… Пойми ж ты – мне для работы нужно, по бригадам ездить… Для оперативности. Сколько б я успел за день бесед провести! Ну – по рукам?

Сквозь мокрые ветки яблонь пробивался теплый желтоватый электрический свет.

Костя подобрался к окну, заглянул в него. Максим Петрович – в майке, в пижамных штанах, в шлепанцах на босу ногу – сидел за столом под большим, низким абажуром, освещавшим только стол, а все прочее в комнате оставлявшим в мягкой полутени, и, машинально поглаживая ладонью розовый выпуклый лоб, читал толстую книгу.

Костя напряг зрение: что это так углубленно изучает Максим Петрович? Перед ним лежали «Пчелы» – книга, которую Максим Петрович со вниманием полистывал иногда по вечерам, особенно когда у него возникали какие-либо затруднения на его маленьком пчельнике.

– Оп-па! – вскрикнул Костя, подпрыгивая и садясь на подоконник. – С древних времен люди интересуются сложной и таинственной жизнью пчел…

Так было написано на первой странице Максим Петровичевой книги.

Максим Петрович вздрогнул, резко повернулся на голос, сдернул очки. В одну секунду небритое, усталое лицо его пережило смену нескольких выражений – испуга, старания понять, кто это вламывается к нему в дом через окно, узнавания и, наконец, на лице осталось только одно, последнее выражение – гнева.

– Что это за глупое и мальчишеское пристрастие к совершенно идиотским шуточкам? – с сердитым пофыркиванием произнес Максим Петрович и отвернул свое возмущенное лицо к книге, как бы не желая, отказываясь видеть Костю и разговаривать с ним.

– А что – разве не верно: люди в самом деле с древнейших времен интересуются жизнью пчел, – сказал Костя невинно, перенося через подоконник ноги и опуская их на пол комнаты. Он уже раскаивался – действительно перехватил, старика опасно так пугать, еще приключится что-нибудь вроде инфаркта…

– А ноги! Сколько грязи в комнату вволок! – еще рассерженнее сказал Максим Петрович, скосив из-под очков глаза на Костины тапочки. Костя опустил голову и мысленно ахнул. Хорошо еще, Марьи Федоровны нет дома, вот кто дал бы ему жару!

– Я их сниму, – заторопился Костя.

– Нет уж! – непреклонно, железным голосом сказал Максим Петрович. – Изволь тем же манером наружу, – простер он к окну приказующим жестом руку, – вымойся на дворе под душем, отчисти от грязи брюки, словом, приведи себя в полный порядок. А потом уж входи. Как все люди, через дверь. В сенцах на полке, – знаешь где, – мои старые сандалии. Наденешь. А эти свои ужасные лапти в дом вносить не смей!

Когда Костя, проделав все ему приказанное, в тесноватых для его ног сандалиях Максима Петровича, переодевшись в чистую рубашку и другие брюки, хранившиеся в его чемоданчике, с удовольствием чувствуя чистоту тела и одежды, уют и покой маленького домика, где все ему было давно хорошо знакомо и мило, поместился напротив Максима Петровича за стол, в свет лампы под розоватым матерчатым абажуром, и закурил сигарету – из непочатой пачки, случайно оказавшейся в чемодане, старик все еще был сердит, и первая же сказанная им фраза была новым выговором Косте:

– Слушай, давай договоримся, – проворчал он, морщась, отмахиваясь рукой от табачного дыма, – я лучше за свои деньги буду покупать тебе какие-нибудь приличные папиросы, только не дыми при мне этим своим елецким «Памиром», ладно?

Костя смутился и руками погнал дым от стола к окну.

– Елецкий – это еще ничего… Вот есть моршанский! Один курит, а все кругом в обмороке лежат… Ну, как там Тоська поживает? – поспешил он с вопросом, чтобы Максим Петрович не вздумал еще как-либо его «воспитывать».

Максим Петрович нахмурился, закрыл книгу, вложив между страниц очки, и ответил как-то нехотя, словно заставляя себя отвечать:

– В больнице Тоська…

Все так же – нехотя, совсем без желания рассказывать об этом и оживившись только где-то под самый конец, Максим Петрович познакомил Костю с тем, что произошло в городе. Он рассказывал в той последовательности, в какой развивалась эта история, идя от одного события к другому, не опережая их своими объяснениями, сообщая не больше того, что было ему известно на каждом этапе, и Костя, слушая рассказ и переживая его, пытаясь по его ходу самостоятельно понять происходившее, строя о нем свои догадки, домыслы, на сжатом отрезке времени, в какие-нибудь полчаса, своею мыслью и своими чувствами как бы заново повторил тот путь, каким шли мысль, догадка, чувства Максима Петровича в трудные дни его пребывания в городе. Так же, как поначалу у Максима Петровича, когда он только что заявился в город и занялся своими наблюдениями, в Косте во всей первоначальной силе ожили старые подозрения на Тоську, те, что испытывали следственные работники в первое время после убийства Извалова. Даже шевельнулось в душе злое негодование против Тоськи – вот ведь как, гадина, сумела тонко сыграть, замаскироваться! Потом подозрения поблекли, сменились сомнениями, как случилось это в городе и у Максима Петровича, ожили и утвердились вновь – это когда Максим Петрович поведал про ресторанный вечер и то, что произошло дальше – как отправляли Тоську в больницу, как искали и брали под стражу ее приятелей. Костя слушал с напряженным ожиданием, он был уверен – еще две-три подробности, и вот оно – полное завершение всех поисков и усилий, всего так долго тянувшегося дела. Долго вилась веревочка, а кончик все же отыскался! Но ожидаемое не исполнилось, веревочка оказалась не той веревочкой, которая нужна, место подозрений на Тоську заступили новые догадки и, наконец, Костя остался с тем же, с чем приехал из города Максим Петрович – с горечью и с чувством жалости и отвращения, когда узнал, что показали на допросах Тоськины кавалеры и что явилось истинной причиной ее зверского избиения.

– Можно, я еще разок закурю? – попросил Костя после довольно продолжительного обоюдного молчания.

– Кури, что ж с тобой сделаешь, – покорно согласился Максим Петрович. – Ну, а у тебя там что, в Садовом?

– Ничего… – развел руками Костя.

Максим Петрович не выразил никакого удивления – похоже, именно такой ответ он и ожидал. Широкое, с татарским поставом скул и глаз лицо его сделалось задумчиво-сосредоточенным, хмуроватым; бугры лба обозначились резче, приобрели более заметную рельефность.

– Ну, а это, как его… привидение? – спросил он, заставив Костю даже подивиться: старик старик, а память! Ведь сколько уже дней прошло, как Костя всего лишь вскользь упомянул про болтовню садовских баб…

– А, привидение! Как же – действует!

– Ну-ка, ну-ка! – оживился Максим Петрович, впиваясь узенькими, красноватыми от усталости и недосыпания глазами в Костю.

– Да плетушки это все, Максим Петрович! – сказал Костя небрежно. – Главный их автор – тетя Паня, это уж само за себя говорит. Вы ж ее знаете, какая она мастерица по этой части. Просто заслуженная сказительница, бабка Куприяниха! Помните, как она на следствии сколько разных небылиц наплела?

– Это она может, – усмехнулся Максим Петрович. – Так все-таки, что ж там с привидением?