Ерунда какая-то, подумал я, смотря на девушку снизу вверх. В такую погоду? Не может быть!

Эта короткая мысль унесла из моего тела значительные запасы тепловой энергии, и я тотчас же начал хлопать себя по бокам задубеневшими как лед кожаными перчатками.

— Иди за мной, — сказала девушка.

— Куда это? — удивился я.

— Да нет… Просто иди за мной… по сугробам. Что ты там барахтаешься?

Забарахтаешься тут, буркнул я про себя и предпринял отчаянную попытку выкарабкаться на вершину очередного сугроба, где стояла девушка, но только у меня мало что получилось, даже вообще ничего не получилось, а если уж и получилось, то только хуже, потому что я барахтался в снегу уже по пояс.

— Давай-ка руку, — сказала девушка.

— Замерзнешь ведь, — спохватился я. — Догадалась тоже так одеться…

Но девушка нагнулась, взяла меня за машинально протянутую руку, взяла крепко, что чувствовалось даже сквозь задубеневшую перчатку, и рванула вверх. Я и сообразить ничего не успел, как оказался рядом с девушкой. И, странное дело, тепло ее руки вдруг почувствовал я.

— Держитесь за руки! — крикнула девушка.

И безумные менады ее послушали.

— Ты кто?

— Как — кто? Баубо, конечно.

Девушка нагнулась, схватила руку одной женщины, сунула ее в мою, а вторую руку женщины соединила с рукой следующей. И так, передвигаясь вперед, она организовала цепочку. Цепочка эта быстро, бодро и даже весело двинулась вперед.

Я попытался рассмотреть в стонущих белых вихрях фигурку девушки, но ничего не увидел. Начало цепочки уже терялось в снежной мгле.

Не может быть… Уйдет ведь! Уйдет! Догнать надо… Догнать! А что? Разве не в состоянии я был догнать девушку? Ведь мужчина же я! Да я сейчас бегом, бегом… И похожа, очень похожа…

Я чуть отступил в сторону, соединил руки передней и задней женщин, а сам рванулся вперед… и тут же оказался по грудь в снегу. Дернулся раз, другой… Не тут-то было. А процессия женщин уже едва маячила впереди, удаляясь, и вот растаяла, растворилась в полосатых вихрях. И руки у меня вдруг замерзли. А ведь только что были теплыми…

Отчаянно рванулся я вперед, продвинулся на локоть, потом еще на пол-локтя, неимоверное усилие — и еще на палец. Нет, так не догнать. Я остановился и сразу начал мерзнуть. Метель кружила вокруг и заметала меня.

— Баубо! — отчаянно крикнул я.

Мне показалось, что она снова рядом со мной. Вот и волну волос бросило ей в лицо и придержало ветром, лишь два голубых глаза светились сквозь шевелящиеся волосы. И снова их ветром откинуло в сторону.

Никого не было рядом со мной…

Снежный вихрь попытался повалить меня в сугроб, но я устоял. И закрутил, застонал ветер, заулюлюкал, с каким-то шорохом и поскрипыванием, с таинственным движением и бегом.

Я лежал в снегу и думал. А ветер все закручивал и закручивал, и не думая униматься. Волны снега бешено неслись мне в лицо, но я уже не старался отворачивать его.

— Надо же, — сказал Сократ. — Видать, поморозился. И когда только успел.

Я стоял на карачках, ладонями в двух лоханях с розовой теплой водой. А саднящее лицо мне растирала сама Каллипига.

— Отойдет, — сказала она. — Заживет, как на собаке. Они вообще, эти глобальные люди, живучи.

— Так оно и есть, — согласился Сократ.

Я отряхнул воду с рук, дотронулся ими до горящего лица и сказал:

— Баубо.

— Баубо, — согласилась Каллипига.

Тут за воротами дома послышались оживленные голоса, стук палки в дверь. Каллипига сделала знак служанкам, и вот во дворик уже вваливается толпа гостей. Двое из них были помоложе. Остальные — старики, правда, еще весьма крепкие.

Я чувствовал, что начинаю что-то припоминать. Названия одежды, по крайней мере, я уже знал. Знал, что сам я в старотайгинских джинсах и клетчатой ковбойке. Шапку и мокрые кожаные перчатки служанки, наверное, унесли просушивать. Были ли на мне в эту метель пальто или полушубок, я не знал. А гости — кто в простом подпоясанном хитоне, едва доходившем до колен, кто в гиматии — длинном куске ткани, переброшенном через левое плечо на спину, проходившем под правой рукой и опять закинутом на левое плечо так, что конец его свисал на спину. А один так был в темно-сером варварском костюме и синтетической рубашке, правда, без галстука. Служанки начали снимать с гостей обувь, мыть и душить ноги.

Все гости были бородаты, кто с короткой, как у Сократа, а кто и с длинной бородой. Лишь тот, что в варварском костюме, был чисто выбрит.

Видимо, все тут друг друга отлично знали. На меня внимания не обращали, да я и рад был этому.

Я стоял в сторонке, смотрел, как им моют и вытирают ноги. и слушал. А они то обращались с каким-нибудь вопросом к Каллипиге или Сократу, то продолжали начавшийся, видно, еще за воротами разговор.

— Ты, Периандр, — сказал один из них, благообразный старик, седой, но еще крепкий, — писал мне, что против тебя есть много злоумышленников. Не медли же, если хочешь от них отделаться. Ведь злоумыслить против тебя может самый негаданный человек, потому что, подстерегши миг твоего невнимания, он заслужил бы благодарность всего города. Самое лучшее для тебя — отречься, чтобы не осталось причин для страха. Но если уж быть тираном во что бы то ни стало, то позаботься, чтобы чужеземное войско при тебе было сильнее, чем гражданское. Тогда никто тебе не будет страшен, и никого не понадобится изгонять.

— Долой тиранию! — заявил тот, что был в варварском костюме.

— Ты прав, Солон, — не обращая внимания на вопившего, ответил худой, высокий, с всклоченной бородой старик. — Кто хочет править спокойно, пусть охраняет себя не пушками и автоматами, а всеобщей любовью.

— Почему же ты тогда остаешься тираном? — спросил Солон.

— Потому что опасно и отречение, опасно и низложение.

— Большинство всегда право! — вновь заявил тот, что был в варварском костюме.

— Большинство — зло, — спокойно воспротивился этому заявлению третий старик, лысый, кругленький, крепенький.

— Отчего это? — взвился мудрец в варварском костюме. — Я давно наблюдаю за идеологией, которую ты исповедуешь. Не нравится мне она. Вот что такое, по-твоему, например, благочестие?

Старик промолчал.

— Почему же ты молчишь и ничего не отвечаешь мне?

— Потому что, Межеумович, ты спрашиваешь не о своем деле.

— Все вы так! — взревел мудрец Межеумович. — Так вашу, перетак и растак! И еще раз через колено!