Исторический и диалектический материалист снова, было, заволновался, но, видно, понял, что достойного его славы ложа здесь все равно не сыскать, и на время успокоился.

— Человек разумный, — сказал Сократ, — идет на пир не с тем, чтобы до краев наполнить себя, как пустой сосуд, а с тем, чтобы и пошутить, и посерьезничать, и поговорить, и послушать, что у кого, кстати, придет на язык, лишь бы оно было и другим приятно. Ведь и кушанье дурное можно отстранить, и от вина невкусного можно перейти на воду. Но если застольник попадется грубый, неучтивый и тоску нагоняющий, то он портит и губит всякое удовольствие и от еды, и от питья, и от музыки, и от разговоров. От такой докуки и рвотой не отделаешься, и у некоторых эта обида на соседей остается в душе на всю жизнь, словно похмелье от застольного тщеславия и раздражения.

— Вот тут я с тобой согласен, Сократ, — сказал Межеумович, видимо, несколько размякнув несуществующей душой.

Великий диалектик немного покатался на своем ложе с боку на бок, изловчившись извлечь при этом из внутренних карманов сотовый телефон и записную книжку, нажал на аппарате всего одну, но, видать, самую главную кнопку, поднес его к уху и восторженно спросил:

— Алле! Славный Агатий?… Докладаю. Я на симпосии у Каллипиги… Мудрецов тут пруд пруди… Только тупые все… Ага. Фалес из Старотайгинска, сын Эксамия и Клеобулины, хотя ходят слухи, что он на самом деле еврей. Солон с острова Боярского, сын Эксекестида… мать всеобщей истории неизвестна. Питтак из Новоэллинска, сын Гиррадия… мать в документах не значится. Кстати, низложил зоркальцевского тирана Меланхра. Биант из Семилужков, сын Тевтама. В графе “мать” — прочерк. Периандр, митрофановец из Гераклова рода, сын Кипсела. Мать?… Видать, у них и матерей-то не было… Еще Сократ из Сибирских Афин, сын Софрониска и повивальной бабки Фенарете… Тот самый, что цикуту чашками пьет… Ага… Пока все… Может, и еще кто подойдет позже… Уж я выведаю все, выведаю…

Странно, но никто из присутствующих и ухом не повел, что Межеумович хочет здесь что-то выведать. Выведать ведь можно то, что скрывают. Или им скрывать было нечего?

Меня он, естественно, не упомянул. Я ведь не принадлежал к роду мудрецов. Более того, даже заявление о приеме в мудрецы не собирался подавать, ни сейчас, ни в отдаленном прошлом или будущем.

К каждому ложу поставили уже накрытые маленькие низенькие столики. Кушанья были разрезаны на кусочки, так как пищу брали руками, вытирая их затем мякишем хлеба. Щей, впрочем, которые так вкусно пахли в небольшой кухоньке, через которую мы с Сократом проходили, так и не подали. Вначале ели рыбу и птицу с приправами из зелени, уксуса и оливкового масла, затем сыр и мясо.

— Каллипига, — сказал один из мудрецов, — ты превзошла своим угощением знаменитые пиры Тримальхиона!

— И вовсе нет, Биант, — ответила женщина, возлежащая за моей спиной, — если ты имеешь в виду обилие и продуманность угощения, и да — если ты хочешь сказать, что это нехитрое угощение от души.

— Очевидно ведь, что за высшим и лучшим из благ ближе всего следует довольство скромнейшей пищей, — сказал мудрец Солон, не чуравшийся, однако, закусок, — ибо высшее из благ по справедливости слывет в том, чтобы вовсе в пище не нуждаться.

— Как материалист, исторический, да к тому же и диалектический, никак не могу согласиться! — Тут же откликнулся Межеумович. — А здесь, перед этими столами, особенно пагубно отвергать пищу: ибо, что такое стол, как не алтарь богов, в переносном смысле, разумеется, пекущихся о дружестве и гостеприимстве? Как Фалес говорил на одном из симпосиев, что с исчезновением Земли пришло бы в смешение все мироздание, так и в доме: вместе с пищею отмениться и очажный огонь, и самый очаг, и чаши, и угощение и странноприимство, и все, что есть меж людьми общительного и человеколюбивого, а проще сказать — вся жизнь, если только жизнь есть последовательность человеческих дел, большая часть которых имеет предметом добывание и приготовление пищи.

Кто старательно, а кто и нехотя жевал, но все слушали мудреца внимательно.

— Беда наступит и для землепашества, товарищи, — заявил Межеумович, — оно заглохнет, и земля останется невозделанной и неухоженной, и от праздности зарастет бесплодными порослями и размоется разливами; а вместе с этим погибнут и все искусства, науки и ремесла, для которых пища была и есть побуждением, предметом и основою, и которое без нее обратится в ничто. Само почитание вождей, и оно иссякнет: меньше будет от людей чести Отцу родному, еще меньше его Соратникам и Продолжателям, которые одни только и заботятся по-настоящему о хлебе насущном. И самому Зачинателю дела будут ли от нас начатки, будут ли возлияния, будут ли массовые заклания в тюрьмах и концлагерях, если никакие указания его не будут нам надобны? Вот какие кроются во всем этом перевороты и смуты. Неразумен тот, ох и неразумен!, кто всецело предан всяческим наслаждениям; но совершенно бесчувственен тот, кто избегает их всех и каждого.

Тут все молча согласились.

— Пусть же располагает душа, которой, кстати, нет, как доказала передовая наука и философия, своими высшими ей присущими наслаждениями; но для тела нет наслаждения законней, чем от пищи, ибо варится оно на глазах у людей в столовых самообслуживания, и предаются ему сообща среди собраний и заседаний, а не так, как любовным утехам, в ночном глубоком мраке. И как приверженность к похоти, с которой мы, материалисты-диалектики, боремся, кстати, всеми правдами и неправдами, почитается бесстыдством и звероподобием, ибо мы относимся к женщине только по-товарищески, так и неприверженность к жратве есть бессовестность и извращение. Бытие, как сказал наш всеобщий и незабвенный Отец и Основатель, определяет сознание!

— Битие определяет сознание, — поправил его Периандр.

— Не битие, а питие, — не согласился Питтак.

— Ты еще упустил, исторический Межеумович, что, отвергая пищу, мы отвергаем и сон, — сказал Сократ. — А без сна нет и сновидений, а без них мы лишаемся стариннейшего гадания о прошлом.

— А вот это опиум! — вскричал диалектический материалист. — Одностороннею станет тогда жизнь, и без пользы будет тело облекать несуществующую душу: ведь больше всего и главнее всего в нем те части, которые служат питанию, — зубы, язык, желудок и печень, — все небездеятельны и не предназначены ни для чего иного. Стало быть, если в пище нет нужды, то и в теле нет нужды, а это значит, что и в самом себе нет нужды, потому что не бывает человека без тела. Таково наше заступничество в пользу ненасытной утробы. Если же кто другой, например, Солон, хочет высказаться против, то послушаем его.

Тут я понял, что надеяться на щи из квашеной капусты со свиными хрящиками больше не стоит.

— Конечно! — сказал Солон. — Именно внутренности — скверна нашего тела, подлинный его тартар, подобно Аидову, полный страшными истоками, огненными ветрами и трупами.

Здесь я окончательно понял, что щей вовсе и не хочу, вообще не хочу есть. Да и другие заметно замедлили свою деятельность, а некоторые так и с самого начала едва валяли кусочки во рту.

А Солон, меж тем, продолжал: