В первых числах каждого месяца Золотку нравится спать на левом боку. В первых числах Золотко любит свежие фрукты, режет салаты, вечерами читает литературу. Не пользуется косметикой, моется гелем для душа с запахом хвои. Бодро жует авокадо, пытается меня воспитывать, часто смеется. Спокойна.

В десятых числах каждого месяца Золотко любит мясо. С кровью, пожалуйста. На завтрак — мясо, ужин — мясо, на обед можно гамбургер. С колбасой. Активна, деятельна, деловита. Если отвлечь от деятельности, может укусить за палец. Но толерантна.

В двадцатых числах каждого месяца Золотко устает. Я устала, устала, устала, невозможно, пойди поспи, я уже спала, поспи еще, сколько можно спать, не могу, не могу. Постоянно грызет шоколадки, запивает каким—то вином, давай напьемся, я прошу тебя, давай напьемся, ну вот, напились, иди же ко мне, иди, ты куда? Я устала.

После двадцатых чисел Золотку плохо. Гель для душа с запахом абрикоса пахнет мочалкой, гель для душа с запахом меда пахнет больницей, гель для душа без запах тоска какая. Ты меня не любишь, не любишь, ни ты, никто, и мое бесконечное одиночество как же мне теперь жить, давай разведемся.

Давай. Но через пару дней, хорошо?

Рыдает.

В конце каждого месяца Золотко смущена, но довольна. Ты знаешь, я тут подумала — может, не разводиться? Купи авокадо.

Рылся в карманах при маме с папой, выпали сигареты, да вы чего это одного моего приятеля, честное слово.

Вынимая носовой платок, вытащил полосатый презерватив, ой ты не думай, это не мой, это я у родителей спер, просто так, забавный, скажи?

Хотел достать проездной, в руке оказалась помада, как не твоя, а чья же, ну вот, ушла, отдать бы теперь помаду, только бы вспомнить кому.

Пытался найти авторучку, извлек из внутреннего кармана две соски — синюю и голубую. Извините, мы тут родили позавчера.

Отсчитывал мелочь, горстью достал монетки, среди них — машинку, обгрызенный карандаш и шахматного короля. Обрадовался — вот он, оказывается, где, а мы искали.

Открыл портфель, оттуда высунулся журнал, картинки девочки, объявления о знакомствах, это ваше?

Да что вы, конечно нет, с утра отобрал у сына, выбросить не успел.

Дарил цветы, наклонился руку поцеловать, зашуршало, что там у вас, почему таблетки? А, ерунда, не

мое, отец попросил купить.

Нашарил очки на шнурке — сиделка зашила карманы, чтоб ничего не терял.

Мальчика звали Гидеон, не больше и не меньше. Гидеон. Можно подумать. Мальчик был сутул, хлипок, мал ростом, но зато носил огромный веснушчатый нос. Над ходячим набором достоинств под пышной вывеской «Гидеон» могло бы смеяться все местечко, но Гидеон был сиротой. Над сиротами в местечке не смеялись.

Гидеон был сиротой и жил у своего дяди, сапожника Рувима Козинакера. Гидеон называл его дядя Рува. Сапожником дядя Рува был плохим.

Дядя Рува и Гидеон жили вдвоем, и никто больше с ними не жил. Неверно было бы предположить, что никого больше у них и не было вовсе: у сапожника Рувима Козинакера была мама, которая жила в Бердичеве. Маму дяди Рувы звали Сора Козинакер, и Гидеон называл ее бабушкой Сорой. Как так получилось, что бабушка Сора оказалась в Бердичеве, а ее сын Рува и внук Гидеон — в местечке, никто уже не помнил. Регулярно, раз в месяц, на адрес Рувима Козинакера приходило письмо из Бердичева. От лого события Рува делался торжественным, как жених, и строгим, как невеста. Рувим Козинакер очень любил свою маму Сору. Он кричал на всю улицу: «Гидеон» и маленький

Гидеон бежал домой. Дядя Рува на расстоянии показывал ему белый конверт и читал вслух его содержимое. В письмах бабушки Соры Гидеона называли сладким мальчиком, отрадой дней и драгоценным подарком. Гидеон очень любил слушать письма от бабушки Соры. Жаль что сама бабушка Сора жила так далеко.

Сапожник Рува Козинакер воспитывал своего племянника в строгости. В небогатом местечке не баловали детей, но даже на этом фоне воспитательная система сапожника отличалась суровостью. По мнению дяди Рувы, в жизни Гидеона было два достойных занятия — изучение святых текстов и помощь в сапожной мастерской. Только этими двумя делами маленький Гидеон мог заниматься безвозбранно. Все остальное ему было запрещено. Запрещено было: убегать на улицу и пачкать там одежду, играть с соседскими мальчишками и тратить на это время, задерживаться в городе при походах за нитками и кожей для мастерской, терять ценные вещи и плохо учить святые тексты.

Данные запреты имели под собой реальную базу: маленький носатый мальчик с гордым именем Гидеон постоянно и неустанно нарушал их все. Он регулярно убегал на улицу (и, конечно, пачкал там одежду): он довольно часто играл с соседскими мальчишками, неумеренно тратя на это время; он вечно что—то терял; он плохо учил святые тексты; а главное — он всегда. Каждый раз. Постоянно. Задерживался в городе при походах за нитками и кожей для мастерской. Если его посылали за нитками и кожей утром, он возвращался днем. Если его посылали за нитками и кожей днем, он возвращался вечером. Вечером его за нитками и кожей не посылали, — видимо, дядя Рува смутно подозревал, что в таком случае племянник имеет шанс не вернуться вовсе.

Рувим Козинакер не считал, что запреты существуют для того, чтобы их нарушать. Напротив, ему казалось, что раз ребенку что—то запрещено, ребенок обязан слушаться. Если ребенок не слушается, ребенок должен быть наказан.

Примерно два раза в неделю, обычно по понедельникам и средам, Рувим Козинакер рано заканчивал работу в сапожной мастерской. Он приходил домой, извлекал своего племянника Гидеона из очередных проказ, брал его за тощее плечо и подводил к платяному шкафу. В платяном шкафу на специальных крючках висели кожаные ремни. Эти ремни были сделаны собственноручно дядей Рувой в его сапожной мастерской. Ремни были тонкие и потолще, узкие и пошире. «Выбирай», — радушно предлагал дядя Рува и подталкивал Гидеона к шкафу. Гидеон какое—то время стоял перед различными ремнями и думал, как бы было хорошо, если бы сейчас произошло Божье чудо и все ремни Рувима Козинакера улетели в небеса. О Божьих чудесах Гидеон читал в Торе — там было написано много про эти самые чудеса. В святых текстах чудеса всегда случались именно тогда, когда были особенно нужны. По понедельникам и средам Гидеону казалось, что настало наиболее подходящее время для Божьего чуда.

Тому, кто должен был это чудо совершить, так, видимо, не казалось, и ремни никуда не улетали: ремни не умеют летать. Гидеон останавливал свой выбор на каком—нибудь одном ремне (потом каждый раз его выбор казался ему особенно неудачным), и два раза в неделю все местечко слушало вопли и крики, доносившиеся из жилища сапожника Рувима Козинакера. Вопли и крики звучали довольно долго — так, что даже закаленные в боях с собственными детьми отцы семейств качали головами. Вечерами по понедельникам и средам Гидеона никто не видел, но на следующий день он, отправлялся в город за кожей и нитками.

Оттуда он был обязан сразу же вернуться, но никогда не возвращался. Гидеона можно было понять: в городе, между магазинчиком кожи и пекарней, у него была большая любовь.

Любовь Гидеона была так сильна и так невыносима, что ради нее он готов был терпеть весь гнев дяди Рувы: он просто не мог ничего с собой поделать. Каждый день, уходя из дома и слыша привычное «только смотри вернись вовремя», Гидеон точно знал, что вовремя не вернется. Ему было точно известно, что произойдет. Он заранее видел, как дойдет до города, как купит кожи и ниток для дяди Рувы, как повернет не налево, к дому, а направо, к пекарне, — и от мысли, что будет потом, у Гидеона начинало щекотать в носу. Потому что потом наступали те минуты, ради которых стоило жить на свете.

В большой витрине шляпной мастерской, расположенной между магазинчиком кож и пекарней, стоял стеклянный ящик, наполненный водой. В ящике, лениво поводя живой переливающейся тканью, жила разноцветная рыба. У рыбы были радужные красные плавники и золотистое тело. Рыба была прекрасней, чем все, что Гидеон видел на этом свете. Рыба плавала по своему ящику, временами поворачивала голову и глядела Гидеону в глаза. Гидеон стоял возле витрины и смотрел на рыбу. Ему казалось, что рыба его понимает. Ему казалось, что рыба его узнает. Ему казалось, что рыба переливается специально для него. Гидеон долго думал, как бы ему назвать рыбу, которую он считал немножечко, совсем чуть—чуть, своей. Рыбе нужно было подобрать самое красивое на свете женское имя.