ПЕРЕЖИТОЧНЫЙ ВИРУС

Однажды, вернувшись с работы, я застал у себя дома незнакомую старушку.

Замечено, что некрасивая женщина к старости либо удивительным образом изменяется к лучшему — и тогда на нее снисходит долгожданное, но, увы, уже никому не нужное благообразие, либо она превращается в нормальную старую ведьму. В данном случае имел место второй вариант превращения.

За столом сидела и чинно кушала суп доподлинная обитательница Лысой горы — с красными кроличьими глазками, с острым малокровным носиком, тщетно пытавшимся дотянуться до столь же острого, выпяченного подбородка, оснащенного пикантной бородавкой. Хвоста, впрочем, я у нее не заметил.

— Познакомься, Вася! — сказала мне моя жена Клавдия. — Это моя милая, хорошая баба Надя. Она приехала к нам погостить из своего милого Кустополя. Помнишь, я тебе читала письмо.

Я пожал протянутую мне холодную лягушачью лапку, промямлил какую-то любезность и тоже сел за стол.

— Я так рада, что вы приехали, баба Надя! — натянуто улыбаясь, продолжала фальшиво ворковать моя жена. — И Петенька очень рад! (Она строго посмотрела на нашего сына Петьку, ученика первого класса, и дисциплинированный Петька молча кивнул головой.) И Вася очень рад! Ты ведь рад, Вася, правда? — обратилась она ко мне.

Я поднял опущенную над тарелкой с супом голову и увидел две пары женских глаз, устремленных на меня. Одни глаза приказывали, другие — красноватые, кроличьи — издевательски ухмылялись, как бы говоря:

— Ну-ка, миленький, попробуй, скажи, что ты не рад, и я тебя тут же превращу в антенну для телевизора.

Я с трудом выдавил из себя: «Рад!» — поперхнулся супом и выбежал из-за стола.

Я не хочу обижать милый город Кустополь. Я убежден, что там живут и работают на редкость симпатичные, хорошие советские люди, в том числе замечательные стариканы и столь же замечательные стариканши. Наверное, двоюродная бабушка моей жены — Надежда Игнатьевна (она же баба Надя) составляет среди них досадное исключение. Старушка — в полном соответствии со своей внешностью — оказалась отменной сплетницей, страшной злыдней и глубоко принципиальной склочницей.

На второй день своего пребывания у нас она — по секрету! — сказала Клавдии, что та «могла бы сделать лучшую партию», что у меня «легкомысленная походка» и что за мной «надо глядеть в оба». А вечером сообщила мне — и тоже по секрету! — что у Клавдии в Кустополе всегда была «целая орава поклонников», что «такое с годами не проходит» и что за Клавдией «надо глядеть в оба».

Она часами просиживала у парадного с лифтершами, когда те, собравшись, перемывают косточки жильцам дома, и вносила свою посильную лепту в эту перемывку, рассказывая всякие небылицы про меня и про Клавдию — свою внучатую племянницу. А нам она приносила, словно сорока на хвосте, самые свежие новости из жизни наших соседей. И всякий раз эти новости были такого свойства, что казалось странным, почему окна нашего жактовского дома не заделаны решетка ми.

Она стала таскать Петьку с собой в церковь. Однажды я услышал, как они вдвоем пели «Богородицу» и омерзительный козлетон старухи как бы подпирал снизу чистый дискант моего сына.

Я рассказал об этом Клавдии и потребовал немедленного изгнания бабы Нади назад в ее милый Кустополь.

— Ни в коем случае! — сказала моя жена. — Надо считаться с тем, что она старый человек и что у нее пережитков прошлого гораздо больше, чем у нас с тобой. А знаешь, какие они цепкие, эти пережитки?! Я сама поговорю с ней насчет Пети. Я сделаю это деликатно, ты, пожалуйста, не вмешивайся.

Мне пришлось отступить.

Баба Надя продолжала жить у нас. И всякий раз, когда мы узнавали о какой-то ее новой гадости, Клавдия говорила мне.

— Ну, что ты хочешь от старого человека, битком набитого пережитками прошлого?!

Незаметно для себя мы теперь уже не осуждали бабу Надю, а невольно оправдывали ее гадкое поведение. Так пережиточный вирус проник в нашу кровь и стал действовать с каждым днем все сильнее и сильнее.

Как-то мы были в гостях в одном малознакомом доме, и там же нас познакомили с молодым, но уже зазнавшимся киноартистом, имя которого я, по причине вполне понятной, назвать не хочу. За ужином Клавдия сидела рядом с ним, и мне решительно не понравилось ни то, как киноартист смотрел на Клавдию, ни то, как Клавдия смотрела на киноартиста.

Когда мы возвращались домой пешком пустынной ночной улицей, я довольно нервно сказал Клавдии об этом. Она посмотрела на меня задумчиво и сказала:

— А знаешь, это ведь во мне пережитки заговорили!

— Опомнись, Клавдия, какие пережитки?!

— Баба Надя говорила, что одна из моих прабабок бежала от мужа с гусаром!..

Через неделю после этого случая меня вызвали в школу, где учится наш Петька. Директор школы положил передо мной на стол какую-то бумагу и попросил прочитать вслух то, что было в ней написано.

Я надел очки и прочитал:

— Мой сын Петр Корочкин болен сиводня онгиной и патому не может прити в класс на урок.

Под этой письменной работой моего многообещающего сына стояла моя подпись, подделанная настолько грубо, что было ясно — каллиграфа из Петьки во всяком случае не получится!

Когда я вернулся из школы, Клавдии дома не было. Я позвал Петьку к себе и показал ему его «домашнее сочинение». Он побледнел и ничего не сказал.

— Ну! — прикрикнул я.

Петька шмыгнул носом и простонал:

— Мы с Валькой Синицыным… за голубями… условились!

— Ты понимаешь, какую мерзость ты сделал, несчастный?! Ты обманул школу, родителей.

Петька поднял грешную голову, посмотрел на меня ясными глазами маленького начинающего негодяя и сказал нахально:

— Как будто только у вас, у взрослых, могут быть пережитки прошлого!

Я не выдержал и снял с себя брючный ремень…

Выполнив свой отцовский долг, я пошел в нашу спальню, где сидела и спокойно раскладывала пасьянс баба Надя, и велел ей собирать вещи. Она взглянула на мое лицо и покорно стала пихать в чемодан свои и наши пожитки.

На вокзале в кустопольский поезд можно было получить билет в дорогой международный вагон. Подавив в себе пережиток скупости, я купил для бабы Нади этот билет, загнал ее в вагон (на вокзале она сделала попытку удрать от меня) и лишь тогда вздохнул свободно, когда перрон опустел и мне стало окончательно ясно, что бодрая старушка не выпрыгнула из поезда на ходу.

Пережитки, беспокоят нас теперь гораздо меньше.