— Опять уходишь?

— Да, мама.

— Опять вернешься в три часа ночи?

— Да.

— Когда это кончится, Алеша?

— Что именно?

— Не прикидывайся дурачком! Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю!.. Сколько раз я тебя просила об этом?! Уходишь или…

— Ухожу.

— Не перечь матери. Слышишь? Увольняйся! Не то сама пойду к твоим… Уволят!.. Ну чего ты скалишь зубы?.. Ну, чего?.. Ты посмотри на себя. От тебя остались одни кости. Бо-оже мо-ой, у других матерей сыновья, как сыновья, а у меня — милиционер!..

— Не милиционер, а младший лейтенант милиции.

— Все равно!.. Как ты смеешь? Замолчи!

Алексей Воронов кончил бриться — вытер ваткой лезвие бритвы, взял прибор, полотенце и мыло, вышел во двор. Сразу за углом была колонка — он открыл кран и, согнувшись, подставил спину под воду, бьющую сильной холодной струей,

Соседская дочь Варька, худенькая большеглазая девушка, проходя мимо, огрела Воронова ладонью по спине: брызги веером разлетелись в стороны, образуя в воздухе яркую изогнутую радугу.

— Ты что, Варька, взбесилась? — недовольно сказал Воронов.

— Взбесилась, — показала язык Варька. — Не одному же тебе беситься!.. Встретишь Наташку и — бесишься!.. — Она засмеялась звонко и побежала.

Воронов выпрямился: эта чертова стрекоза все успеет заметить! Чего доброго, еще возьмет и растрезвонит повсюду — Воронов влюбился!.. У нее хватит дурости — вчера увидела маму с дядей Федором и понесла по двору: «К тетке Федосье жених приехал — скоро свадьба!»

К водопроводу подошла с ведрами бабка Анисья, дальняя родственница Варьки. Воронов, прищурившись, прощупал взглядом ее сгорбленную высохшую фигуру. «Вот такая же будет и Варька», — брезгливо подумал он и начал с ожесточением растирать тело жестким полотенцем.

— Ты еще долго будешь плескаться? — услышал он голос матери. — Иди скорей, чай остыл… Здравствуй, бабка Анисья… Скрипишь?..

Ефросинья Андреевна — Варька называла ее тетка Ефросинья — стояла на крыльце дома, подперев руками высокие бедра. На ее худом морщинистом лице, покрытом густым слоем пудры и краски, застыла злая вымученная улыбка.

— Что это ты, мама, такая… — заходя в комнату, спросил Воронов. Он освежился и казался мальчишкой — больше семнадцати лет ему нельзя было дать. — Не с той ноги встала, что ли? Ворчишь с самого утра.

— Алешка, не смей! — сверкнула глазами Ефросинья Андреевна. — Думай, что говоришь, в родном доме находишься, не в милиции!

— Ты, мама, не трогай милицию, — не удержался Воронов. — Я люблю ее и никуда не уйду. Ты хоть что…

— Любить можно девку… Женить тебя надо, — заключила Ефросинья Андреевна. — Нечего из матери веревки вить… Засылай сватов к Варьке и — делу конец. Родители ее не лыком шиты: отец больше пяти тысяч в месяц получает.

— Богатый старик, — усмехнулся Воронов. Он вспомнил бабку Анисью: по коже пробежали мурашки. — Ладно, давай чай пить!

— И-иех, непутевый!.. В кого только уродился! Вон отец в твои годы подметки на ходу рвал…

Через полчаса Воронов стоял перед зеркалом. На нем был новый милицейский костюм. На плечах искрились серебряные погоны — ему лишь месяц назад присвоили офицерское звание.

— Бр-рр!.. Как тебя не коробит эта дерюга, — прогремела посудой Ефросинья Андреевна.

Ему вдруг стало жалко ее. Ну, как она не понимала, что работа в милиции делала его лучше и богаче. Он спал и видел себя в форме. Не беда, что кое-кто начал сторониться его — с такими ему не по пути. У него была своя цель, — бороться с теми, кто мешал жить другим…

Ну, жениться, конечно, можно: тут он согласен с матерью. Только не на Варьке! Зачем ему такая хрупкая да языкастая! Вот если бы согласилась Наташа!.. Правда, говорят, что у нее есть жених…

Вечер надвигался на город высокими багряными облаками, торопливой суетливостью легковых автомашин, переполненными автобусами и трамваями.

Шоссе, которое обслуживал Воронов, соединяло город с овощеводческим районом — здесь движение в эти часы было особенно напряженным. Колхозники, продав товар, спешили домой…

— Товарищ младший лейтенант, гляди в оба! — подбодрил себя Воронов, когда оказался на шоссе. Он поставил мотоцикл у арыка, круто огибавшего несколько тополей, вышел на середину магистрали и стал следить за транспортом,

— Инспектор дорнадзора — это дирижер, — сказал сегодня на инструктаже начальник ГАИ, майор Лихачев, бывший трубач военного духового оркестра. — Если ты не умеешь дирижировать транспортом, то из тебя никогда не выйдет инспектор дорнадзора!.. Я тебе доложу — это так!

Начальник ГАИ, конечно, прав. Инспектору дорнадзора нельзя ловить ворон, чуть чего — и попал впросак. У младшего лейтенанта на примете немало шоферов, которые так и норовят подставить ножку…

Сегодня же Воронову везло! Никто из водителей не нарушал правил уличного движения. Даже самые бесшабашные вели машины так, словно на шоссе были расставлены мины.

К девяти часам движение уменьшилось. В ленте шоссе купались лампочки, висевшие посредине улицы. Машины быстро проскальзывали по мокрому асфальту, обдавая Воронова холодным ветром, смешанным с бензином и гарью.

В девять младший лейтенант подошел к мотоциклу и, присев в люльку, стал закуривать. Вдруг из-за угла приземистого здания, шагнувшего на дорогу, выскочила грузовая машина и, громко сигналя, промчалась мимо. Он поднес ко рту свисток, но не засвистел: грузовик уже был далеко. «Из кишлака «Хакикат», — отметил Воронов. Он знал шофера — это был Расул Батталов, один из тех, кто мог подставить ему ножку…

Бухгалтера бесило равнодушие председателя колхоза. «Ничего, Садык-бобо, ничего, Расулов не первый раз задерживается, — успокоительно повторял председатель. — Подожди немного. Все будет хорошо, вот увидишь». Он вел себя так, как будто кассир уехал в город не за деньгами, а посмотреть, что продается в магазинах!.. Нет, не зря сказал кто-то: «Пойти против своей воли, все равно, что самого себя высечь».

Впрочем, чем черт не шутит, все, может быть, действительно, окончится благополучно. Через час-другой Расулов возвратится из города и привезет деньги.

Бухгалтер неторопливо поднялся со своего кресла, подошел к окну и глянул на улицу.

Дул ветер. Он гнал по земле густые облака пыли, шумел в колхозном саду, раскинувшемся сразу за двором конторы, трепал платья девушек, возвращающихся с поля.

«Старый дурак, — обругал самого себя Садык-бобо. — Почему я согласился послать Расулова с Востриковым? Послушался председателя. Смалодушничал — не пошел против его воли… Пошел против своей… Ну, кто такой Востриков? Откуда он?.. У него глаза, как у жулика, так и бегают… Я поступил плохо — высек самого себя…»

У окна собирались колхозники. Они громко переговаривались, обсуждали свои хозяйственные дела, удивлялись, почему так долго нет кассира. Две женщины, только что вернувшиеся с хирмана, заглянули в контору.

— Будут сегодня давать аванс или нет? — спросила старшая.

Садык-бобо, сдерживая волнение, ответил твердо:

— Будут!

— Когда?

— Подождите, сейчас приедет кассир… Ну, куда вы спешите!..

«Ох, не нравится мне эта задержка, — подумал тут же бухгалтер, — Ох, не нравится…»

Он решил пойти к председателю и уже накинул на плечи плащ, как раздался гудок автомашины и во дворе радостно закричали: «Приехали! Приехали!»

Ему сразу стало так легко, как будто с плеч свалилась гора. «Ух, ты, — радостно выдохнул он. — Наконец-то!» Затем торопливо, насколько позволяли старые ноги, пошел к машине, которая остановилась посредине двора. Издали ему показалось, что из кузова выпрыгнул человек, но когда приблизился — понял, что ошибся. В машине кроме шофера никого не было.