Он неловко, без размаха, мазнул женщину по лицу. Из ее носа потекла кровь.

Сережка яростно тер руку о джинсы. Ему хотелось завыть.

— Возьмите платок, — предложила она.

От платка все еще пахло духами. Хорошие, должно быть.

— Уходи, — сказал он. — Уходи. Через двадцать лет ты начнешь им завидовать. Они навсегда останутся молодыми. Не будут каждое утро вздрагивать, заглядывая в зеркало, из-за новых морщин. Им не нужно выдергивать или закрашивать седину… И зачеркивать в календаре каждый оставшийся до смерти день.

Бабушка, вспомнил Сережка. Одышливая старуха с клюкой и скверной привычкой оставлять в раковине выдернутые расческой волосы. Она тихо скончалась во сне, двух дней не дожив до семидесятидвухлетия. А потом в ее вещах среди пустых лекарственных пузырьков и скомканных колготок нашли календарики за три последних года с числами, перечеркнутыми дрожащими крестиками.

Пленница пожала плечами:

— Напугали ежа голым профилем. Чтобы вас потом совесть не мучила. Я родилась до того, как «упала Звезда».

— Что?..

— Мне сто девять лет. И я была одной из тех, кто принимал закон о пределе.     Кто раньше всех понял, что на роль всеобщего эквивалента годно только время. И от самого человека зависит длина тире между датами.

— Лике было девятнадцать.

— Мне крайне жаль, что ваша девушка попала под расклад. В тридцатых годах прошлого века районный отдел НКВД, а, может, ГПУ, право, не помню… — женщина улыбнулась, — получал разнарядку: за неделю обезвредить пятерых врагов народа. Никого не интересовало, действительно ли они враги. Грех не воспользоваться опытом, — она потянулась, точно большая кошка. — Существует такое понятие «черный сертификат». Лотерея. Шанс прожить не семьдесят, а, скажем, двадцать лет. Время не резиновое, и нам всегда нужны резервы. «Горячие точки», катастрофы, болезни не могут все перекрыть. Но ведь чаще происходит наоборот: пять дополнительных лет за прекрасную учебу, актуальное открытие, проявленный героизм. Или те же годы в качестве пасхального и новогоднего подарка.

Сережку словно стукнули обухом по затылку. Больше не хотелось ни драться, ни кричать. Но ненужные мысли сами лезли в голову.

У них на площадке есть баба Ляля. Религиозная и чистенькая. Весной ее забирала скорая. Умирать. Как раз в канун Пасхи. Через два дня баба Ляля мышкой шмыгнула в квартиру, и прекрасно живет до сих пор.

А однокашник Борька, угодивший в N-скую часть? Он успел приехать раньше похоронки и потом радовался, боялся, что у родителей мог быть инфаркт… А еще получил медаль «За храбрость» и лишние несколько лет к положенным по закону шестидесяти. И решил подарить невесте на свадьбу. Годы, а не медаль. А десять парней из части погибли. Интересно, Борьку совесть мучает?

«Звезда» действительно упала. Про это сказали, когда невозможно уже было скрывать. А сейчас молчат снова, придавленные равенством дат. Вот они, монотонные таблички колумбария, похожие до запятой. Только имена разные. И мы будем молчать, потому что каждый из нас хочет жить дольше отмеренного срока. И учиться в университете, и пробовать пиво из страны Бавария. И в апреле мы будем честно сдавать по два часа на субботник по городскому благоустройству, и «не думать о секундах свысока», и получать по шесть месяцев в подарок к праздникам. А «черный сертификат» — это как страшилка, в которую все равно никто не поверит.

— Не считайте меня циничной и бездушной. Вы просили правды, но она вовсе не обязана вам нравиться.

— Послушайте, — сказал Сережка хрипло, — а можно наоборот? Ну, вот у меня еще есть сорок лет. Вот Вы возьмите их, а? А Лику верните.

— Я господь Бог, по-Вашему?

И продолжила сухо и монотонно, привычка у нее такая, что ли?:

— Можно бы наврать Вам с три короба, наобещать воскресение, выйти отсюда и сдать Вас городской охране… Ладно. На окраине есть здание с табличкой: «Городское коммунальное предприятие специального назначения». А если попросту — крематорий. У нас очень любят эвфемизмы, — она негромко посмеялась. — «Продаем устройства социализации инвалидов». Знаете, что эта реклама обозначает? Костыли, и бандажи для перенесших удаление грыжи. Ну что вы на меня уставились? Девочек сожгли. Они умерли совсем.

— И не сверкайте на меня глазами. Мы не сами предел придумали. У чукчей был обычай избавляться от лишних ртов. И славяне своих стариков отвозили в лес. Даже сказка такая есть. Лишь очень богатое общество может позволить себе быть милосердным, содержать стариков и даунов, лечить наркоманов — и все это за счет нормальных здоровых людей. Как ее… Лика попала под расклад. Что ж, приношу соболезнования.

Сережка выскочил из подвала.

Не давая себе опомниться, закрыл люк огромным ржавым противнем и стал кидать сверху все, что подворачивалось под руку. Лишь бы потяжелее. Может, погребальный курган не был так высок, как для Батыя. Лишь бы выйти не смогла!

Лишь бы не вырвалась. Лишь бы не заставила поверить, что все они изначально сволочи. Все люди на этой земле. И веселая Лика, любившая пиво из горлышка и анекдоты про блондинок. Глупые и очень смешные анекдоты. «Ну как может носить очки мужчина, у которого одно ухо?» В самом деле: как?..

Он почти видел, как Лика, смеясь, накручивает на ухо прядку:

— Сережка! Глупый! Кому ты вздумал верить? Ей? Ты хороший, ты такой хороший… Смешно. Слышишь, как я смеюсь? Не верь ей! Живи.

Сергей вернулся в развалины через два дня. Стал сгребать все, что навалил на лаз. Долго не хотел заглядывать вниз, спускаться тем более не хотел. Все казалось, незнакомка посмотрит из темноты.

Женщина лежала частью на куртке, покрытой бурыми брызгами. И на рыжем колотом кирпиче.

Она вскрыла себе вены. Было у нее в брелке короткое лезвие. Сережка ведь не обыскивал.

Должно быть, она не хотела вместе с мертвыми до скончания века лежать в грязной земле, чувствуя, как та давит сверху, и понимая, что ничего не изменить. Как будто болит отсеченная рука.

Или — как в девятнадцатом веке приставляли к виску револьвер, чтобы очиститься от бесчестья? Нарушения профессиональной тайны.

Или банально боялась темноты.

Блеск белой куртки в углу подвала. Потертой белизны.

Поезд несется по хрустальному виадуку. Мигают лампочки, обозначая близость станции. Привычно поют динамики. «Станция „Ронсеваль“. Будьте осторожны в дверях».

Раздвижные двери выпускают и впускают пассажиров. Состав медленно трогается, ныряет вниз. «Следующая станция…»

А в неприметном домике на окраине, будто эти лампочки, мигнули дисплеи, и в сетевой базе данных после имени, даты и жирного прочерка высветились еще восемь цифр: как на станционном табло — время отправления.