— Ден, ты же не мог меня отравить?

И сам испугался своих слов и того, как они прозвучали. Ему вдруг показалось, что уголки губ мертвеца дрогнули в полуулыбке. Стравинский сжал рюмку. Тонкое стекло треснуло, впиваясь в ладонь, но он уже не чувствовал боли.

Осень. Пахнет мокрыми листьями и грибами. Толстыми сырыми груздями. Единственными грибами, которые Артем умеет собирать. Все просто — сшибешь с одного папаху из листьев, и рой дальше кругами — обязательно найдется семейство. А носиться по лесу, чтобы обнаружить один несчастный подберезовик — не его стихия. Вот Марта, та да! Темно-синий платок в горошек на шею свалился, на щеке грязь размазана, но она ничего не замечает. Азарт у Марты. Вот и остается Артему корзину таскать. Наташка прибежала, на голове шапка с помпонами, в глазах смешинки. Что-то тараторит на весь лес. Увидела полную корзину, заохала, завизжала. За ней Влад идет, тоже корзину тащит. А там полно синявок. Марта хохочет, Влад улыбается.

Мышь пробежала рядом с ногой. Артем хотел пнуть ее, но было больно шевелиться. Голова гудела, как колокол, губы пересохли. Прижимая к груди сломанную руку, он дополз до трубы и начал жадно слизывать тяжелые капли с привкусом пыли. В углу опять зашуршала мышь. Артем неловко растянулся на полу, прижал лоб к холодной трубе. Яркое, осеннее воспоминание уходило, он из последних сил пытался поймать привкус того дня. Вот опять зазвучали голоса Марты, Влада, Натальи. Вспомнился запах дыма от костра.

…И комары. Даже не комары, а вампиры какие-то! Бросил на огонь охапку влажных листьев, повалил густой белый дым. Кровососы разлетелись, зато начала фыркать и чихать Наташка. Марта говорит, у них мальчик будет. Влад взял гитару. Он не очень хорошо играет, но эти песни сочинял не музыкант, а поэт. И умения Влада хватает на то, чтобы повторить простенькую мелодию. Влад опять привез с Окраины новые песни. Последние. Больше не будет. Автора убили.

Воспоминания опять сбились, осенний лес погас. Влад… Их много связывало. Пятнадцать лет назад, они, двенадцатилетние шкеты, вместе пробирались к дядьке Влада, в Южную Столицу, уходя с Окраины. Подальше от боевиков и мутантов — странных людей с белыми глазами, от одного взгляда которых на коже появлялась сыпь. Какие только силы их уберегли!

Артем замер — кто-то шел по коридору. В животе словно зашевелился ледяной еж. Шаги приблизились, и у него перехватило дыхание… Охранник прошел мимо. С полувзодохом-полувсхлипом Артем откинулся на спину и закрыл глаза. Он хотел вспомнить лица друзей, но они ускользали. Мелькали разбитые дома родного города, армейские корпуса, душный зальчик пивного бара на углу Тополиной, редакторский кабинет. Артем напрягся, пытаясь вспомнить лицо главного редактора, кажется, одиннадцатого по счету, который взял его рукопись. Но и это лицо ускользнуло, он потерял сознание.

Когда Артем очнулся, ему показалось, что он лежит в госпитале, куда загремел после разговора с генеральским сыном и компанией. Лечение было прощальным подарком армии, прежде чем его выбросили с волчьим билетом. Марта приходила со своим классом убирать больничный парк. Артем зажмурился, но опять не смог представить ее лицо. Вспомнился лишь завиток волос на виске, как он дрожал, когда Марта читала статью:

Спившийся учитель музыки был его соседом по лестничной клетке. На Окраине его бывшие ученики, ставшие наемниками, отрубили ему пальцы. И Артем не знал, что мучило музыканта больше — отлучение от скрипки, или то, что это сделали выросшие мальчики, в руки которых он первым вложил смычок.

Полусумасшедшую старуху он видел на пристани. Паром, где была ее семья, захватили террористы. Его разбомбили вместе с пассажирами, а старуха все ходила в порт, ждала.

Прачка тетка Женя приходила к Владу. Она отпускала с ними в рейд приемного сына, семнадцатилетнего мальчика. Боялась, что иначе его заберут в армию.

А вышибалой почти год был сам Артем, когда его выперли из армии. После той статьи, так напугавшей Марту, его уволили из редакции мелкой газетенки, благодаря которой он хоть как-то держался на плаву.

Марте кричали в учительской, что ее вообще нельзя подпускать к детям. В их доме поселился страх — удушающий, противный, затормаживающий. Совсем не тот, который приходилось переживать Артему, когда он ходил в рейд с Владом. Или когда на него надвигалась кодла генеральского сыночка, с ножами и кастетами — натягивающий нервы, обжигающе-яростно-веселый, слегка истерический. А потом приехал Влад…

Артем улыбнулся даже тут, в камере, вспоминая тот вечер. Улыбнулся разбитыми в кровь губами.

Влад прибежал поздно, уже стемнело. За спиной рюкзак, в руках книга Артема. На волосах тает снег и капает на бледное лицо. И с порога:

— Тебя посадят!

Марта спокойно сняла с него куртку, вышла на площадку стряхнуть снег. У Влада вокруг ботинок растеклась лужа. Артем смотрел на нее, потом перевел взгляд на дрожащие руки Влада и выдавил:

— Уходи.

Влад ошеломленно посмотрел на него, на его скулах выступила рваные красные пятна.

— Дурак ты, Темка.

Сказал и сел под дверью. Прямо в лужу. У Артема впервые за те дни стало чуть легче на душе.

— Ты знаешь, наш дом как чумной обходят.

Они решили уехать в Южную Столицу, к живущему там до сих пор дядьке Влада. Марту из школы уволили. Осталось дождаться, когда родит Наталья. А Влада срочно вызвали в рейд.

Дальше Артем не хотел думать. Поджав сломанную руку, он уткнулся лицом в сгиб другой, со стоном закусив рукав рубашки. И словно нарочно, он четко увидел лицо Марты, и уже не мог не вспоминать.

Когда рано утром раздался стук в дверь, Гордоны только уснули после бессонной ночи, полной напряженного ожидания ареста. На пороге стояла Наташка. В тапочках, в ночной рубашке, она бежала два квартала, не замечая первых весенних луж. В руках она комкала телеграмму.

… подснежники мокрые, под пальцами расползаются. Черно-белое кино. Глухой стук дождя. Семь гробов, семь фотографий. На одной мальчишка восемнадцати лет, губу оттопырил, складочку меж бровей сделал. На его гробу женщина в тусклом платье лежит, из-под платка седые пряди выбились. Крупный план: руки, большие, с набрякшими венами, скользят по крышке гроба, словно гладят лицо. С другой фотографии мужчина улыбается, на викинга похож. А напротив рыжая девушка стоит, на каблучках шатается, и все повторяет: «Он не любит дождь. Он не любит дождь». Гробы, гробы…Возле одного женщина стоит. Руку на живот положила, а сама — как барельеф на сером камне. Не плачет. Зря Марта говорит, что эта Наталья. Наташка девочка совсем, а у этой глаза как у старухи. Черно-белое кино. Потому что такое не может быть правдой. Гробы начали опускать, рыжеволосая бросилась, вцепилась, не дает. Где-то туфельку потеряла, скользит босой ногой по мокрой глине. Артем землю в руку взял, Марта сказала, мол, брось в могилу. А земля грязью сквозь пальцы… И с фотографии — как выстрел в упор — глаза Влада. Правда, не кино.

Артему захотелось вжаться в угол камеры и по волчьи завыть. Как хотел завыть тогда, дома, после похорон, но не успел. Его пришли арестовывать.

…Артем снова лизнул трубу, смачивая запекшиеся, покрытые засохшей кровью губы. Он пытался вспомнить сцену ареста, чтобы снова увидеть лицо Марты. Но после похорон Влада Артема ничего не трогало, и он забыл, как его арестовывали и как обыскивали квартиру. Забыл суд. Помнил лишь сожаление, что так ничего и не узнает о сыне Влада. Наташку забрала родня, куда-то увезла, там она и рожала. Артема так измучило воспоминание, что он не услышал, когда подошли к двери. Из коридора хлыну свет, слепя его.