Очень хорошо, что побывала у Агнии Ивановны. Правда, чуть не опоздала домой. Едва успела раздеться — вернулись из театра папа с мамой. «Ты что такая румяная?» — «Ходила погулять, вдыхала кубометры». Ладно, что они упоены Чайковским, — им не до меня.

Об Агнии Ивановне надо подробно. Ведь, по сути, и дневник-то я веду из-за неё.

Она всё в той же тесной, забитой книгами и увешанной фотографиями своих учеников клетушке. Совсем постарела, ещё больше сгорбилась, вся в морщинах, но по-прежнему бодрящаяся и неунывающая. Поясница обёрнута шалью — болит. Конечно, сразу же взялась за чайник. Без чая у неё нельзя. И раньше, когда набивались мы в эту клетушку по пять-шесть человек, всегда был чай — из разных чашек, кружек, стаканов — и всегда с роскошным вишнёвым вареньем.

Это повторилось и вчера. Лишь водрузив на письменный стол чайник и варенье, она вскинула на меня огромные выцветшие глаза, сказала устало:

— Ну, Ингочка… рассказывай.

Я пожала плечами:

— Да ведь я, Агния Ивановна, просто так навестить вас пришла. Рассказывать — о чём?

Она всё смотрела на меня и смотрела, и я, конечно, стала рассказывать. О том о сём, о новой школе, о преподавателях. Когда Агния Ивановна услышала о Венедикте Петровиче, она обрадовалась:

— Веня Старцев!.. Это, наверное, не положено — солидного человека, учителя словесности, именовать при его ученице Веней, а? Ну, да для меня вы все — Вени, Вани, Инги, Маши.

Это-то я знаю. У неё, по-моему, тысячи учеников. Она и министра может назвать Колей.

Я сказала, что Венедикта Петровича мы любим, зовём дядей Веней. Она заулыбалась:

— Ему повезло. Меня-то вы тётей не называли… Значит, он вам нравится? Хороший преподаватель? Рада, очень рада. Ты ему передай привет от… Они меня тоже, как и вы, называли Божьим одуванчиком… Очень славный был мальчик. И, знаешь, ведь это из-за меня он стал литератором. Горжусь… А может, зря горжусь? Может, ему нужно было идти в науку… Всё-таки мы часто ошибаемся, полагаясь на свою педагогическую интуицию и тешась тщеславием. Ты не смотри на меня так, ты же почти взрослый человек и тоже должна думать о своем будущем. А когда-нибудь придётся тебе задуматься о будущем своих детей… Ты продолжаешь вести дневник?

Я сказала, что продолжаю.

— Это хорошо. — Агния Ивановна задумчиво покивала. — Дневник веди. Прилежно, подробно записывай всё и пытайся анализировать. У молодых этого всегда не хватает — анализа, оглядки на себя, на свои поступки…

Милая моя старушенция закатила целую речь. Говорила она, как всегда, грубовато, но я-то уже привыкла к этому, — мы всегда относились к ней, как к родной бабке.

— Вы любите корчить из себя самостоятельных, — «гвоздила» она, — а на самом деле выезжаете ведь не на своём, а на прихваченном у кого-то мнении… Самое большое несчастье — отсутствие твёрдых убеждений. Настоящий человек обязательно должен быть убежденным в чём-то. А для этого ему надо уметь наблюдать, оценивать факты, сопоставлять их, рассуждать.

Я сказала, что это в общем-то известные истины.

— Вот-вот! — ехидно подхватила она. — В том-то и беда, что ко всему вы относитесь с этакой лёгкостью и верхоглядством. Ты слышала, что надо быть убеждённой, а я сама убедилась в необходимости этого. Разница? Надо всё переварить в своем «я», чтобы добрые, хорошие идеи стали и твоими, выстраданными, кровными. Можно произносить слова о высоких идеалах — и оставаться холодной чинушей. Но, если эти идеалы прочно впаяются в твоё сердце, станут не только общими, но и твоими собственными, ты никогда не останешься холодной…

Я стараюсь записать этот разговор подробнее, но вижу, что получается плохо, совсем не так, как было у Агнии Ивановны. Она долго говорила о самовоспитании и незаметно перешла к взаимоотношениям с коллективом, с обществом. Это было как раз то, о чем мы ещё осенью рассуждали с Милой Цапкиной. Я сказала об этом Агнии Ивановне.

— Вот нам говорят, — сказала я, — что при коммунизме личность получит неограниченный простор для развития. А в то же время учат нас — личность всецело будет подчинена коллективу, обществу. Разве в этом нет противоречия?

Агния Ивановна посмотрела на меня с сожалением:

— У тебя, девочка, в голове вот так… — Она изобразила руками какую-то мешанину. И объяснила, как всё это, по её мнению, нужно понимать.

Совершенно неограниченный простор для развития личности так же, как и полное подчинение её обществу, сказала она, это «антидиалектический загиб». Всё дело в том, что личность и общество будут развиваться и взаимодействовать гармонически, так, чтобы было взаимно полезно и целесообразно. И выходит, что никакого противоречия между личностью и обществом в будущем не будет. Просто не может быть. Если каждая личность будет развиваться, совершенствоваться, от этого общество только выиграет. И, наоборот, сильное, дружное и доброе общество всегда поможет личности.

— По-моему, каждый человек, — сказала Агния Ивановна, — должен начинать прежде всего с себя, с самосовершенствования. Если бы все — представляешь, все в нашей громадной стране! — задумались над этим и каждый бы взялся за себя… Но вот тут-то и необходимо убеждение.

Я просидела у неё весь вечер. Когда я уходила, она сказала:

— А Венедикта Петровича вы берегите. Он очень хороший человек и, как всякий хороший человек, легкораним. У него и так… Он много пережил. Берегите его.

Тут у меня вырвалось:

— У него была несчастная любовь?

Агния Ивановна посмотрела на меня как-то странно. Словно бы удивленно и в то же время насмешливо.

— Уж обязательно несчастная!.. Как это так: любовь — и несчастная? Настоящая любовь — всегда счастье.

Но что же такое пережил дядя Веня? Она так и не сказала. И это теперь не даёт мне покоя. Я даже думать о нём стала по-особому…

Сегодня я передала ему привет от Агнии Ивановны. Он расцвёл — обрадовался. Потом задумался, качнул головой:

— Проведать бы надо старушку.

Надо, обязательно надо, дядя Веня!..

А завтра в школу. Это полугодие будем заниматься с первой смены.

Как-то всё в мире странно, или я такая глупая и непринципиальная?

Мне казалось, что с Валей Любиной после новогоднего вечера мы, кроме «привет — пока», ничего друг другу не скажем. Я даже подумывала, как увижу её в школе, прикинуться дурочкой и при всех спросить: «А почему это, Валечка, у тебя сегодня губы не подкрашены?»

Ничего подобного. Она увидела меня первая, издали, в коридоре. Подбежала, зацепила под руку, прижалась, как лучшая подруга. Отвела в сторону и сообщила, что я выгляжу «как куколка», что в театре музкомедии появился новый актёр — «выглядит божественно» — и что, по её наблюдениям, кое-кто обо мне вздыхает. Все это чушь, но я все же спросила — кто это «кое-кто»? Валя не ответила, поулыбалась интригующе и сказала, что на этих днях нам необходимо встретиться.

У меня особого желания нет.

А с Милой Цапкиной все получилось наоборот. Я уже и забыла почти о ссоре, подошла к ней, спросила, хорошо ли провела каникулы, а она и разговаривать не хочет. «Да», «нет», «не знаю» — вот и вся её щедрость.

Но этим дело не кончилось.

Володя слышал наш разговор и, когда он закончился, подмигнул мне и сказал тощим голосом: «Не обижайте цацу». При этом он поджал губы, вытянул шею, руки растопырил, как куцые крылышки. Ребята засмеялись. Я схватила мел и набросала на доске примерно такую же карикатуру. В это время звонок, мы не успели стереть с доски — входит Аркус, наш классный «зарукуводитель», грозного вида дед с добрейшей душой, — Аркадий Семенович Плотников. Он долго раскладывал на столе свои бесчисленные бумаги и бумажки, а сам, видимо, прислушивался к хихиканью и соображал, к чему оно относится. Потом оглянулся, увидел карикатуру и, словно пятилетний ребенок, спрашивает: «Кто это издевается над Цапкиной?»

Ребята грохнули. Цапкина вскочила и выбежала из класса. Дед Аркус очень смутился: «Придется извиняться» — и направился к двери. Я бросилась за ним: «Аркадий Семенович, зачем же вам-то? Это я виновата… что так похоже получилось». Он помедлил, укоризненно покачал седой головой и решил: «Ладно, пусть она поостынет, потом извинимся вместе».

В перемену я разыскала Милу. Она сказала, что в моих извинениях не нуждается. А глаза у неё были красные. И пронырливые семиклашки уже дразнили её «цацей». Мне её стало жалко. Впрочем у неё нашелся защитник. Саша Патефон. Он нам с Володей сказал: «Что же вы двое на одну?» Только я не поняла, всерьёз он или балабонит.

Начала читать «Письма об изучении природы» Герцена. Папа посмеивается: не осилить. Посмотрим! А вообще-то скучновато.