— Нет, — произнёс он с особенной силой, — я ваш должник, я. Мне стало известно, что, несмотря на скудный досуг, который вам оставляет воспитание моего сына, вы находите ещё время для дела, которое мне, быть может, ещё дороже. Пусть это навсегда останется между нами. Я знаю, с какими трудностями вы встретились, прежде чем добиться от великой герцогини того доверия, которое, я не сомневаюсь, она вам теперь оказывает. Я слишком мало вас знал, чтобы с самого начала, точнее и определённее, чем я это делал, выразить вам, как я желал бы, чтобы вы предоставили себя в её распоряжение, чтобы вы попытались её развлечь, отогнать от неё прочь её мрачные мысли, вывести её из, так сказать, моральной неуравновешенности, столь роковой для её физического здоровья. Вы меня поняли, и вы успели больше, чем я надеялся. Теперь вы видите, что я ваш должник.

В его словах было так много величавой печали, что я, необыкновенно взволнованный, только и мог пробормотать:

— Монсиньор, я обещаю вам…

Он протянул руку, как бы отстраняя меня.

— Мне не нужны обещания. Я теперь вас знаю; я чувствую, что всё то добро, что вы будете в состоянии сделать для великой Германии, вы сделаете. Это будет лучшим способом оправдать моё доверие к вам. Правда, не всегда ваша задача будет для вас легка. Женщина, особенно та женщина, которая перенесла тяжёлое душевное потрясение, вследствие смерти любимого человека, не отличается тем постоянно одинаковым расположением духа, которым гордится наш брат, мужчина.

После короткой паузы он продолжал.

— Я мог бы ещё кое-что прибавить к тем словам благодарности, которые я только что высказал вам, если бы я не считал излишними всякие новые знаки моего к вам уважения. Но позвольте мне сосчитаться с вами за те повышенные требования, которые я предъявляю к вашему самопожертвованию. Я отдал уже приказ об увеличении вашего вознаграждения до пятнадцати тысяч марок.

Я не мог удержаться от восклицания.

— Полноте, — остановил он меня, улыбаясь своей очаровательной улыбкой (он был мастер придавать очарование своей улыбке), — разве вы не играете теперь каждый вечер в бридж, по пяти пфеннигов очко?

Явившись к завтраку с небольшим опозданием, я пришёл как раз в тот момент, когда между профессором Киром Бекком и Кесселем шёл горячий спор.

Последнему, видимо, доставляло удовольствие дразнить старого учёного, который принадлежал к числу людей, мало склонных понимать шутку: он весь покраснел от негодования.

Я слишком был занят своими собственными мыслями, чтобы прислушиваться к тому, о чём они между собой говорили. Я смутно лишь слышал, как профессор утверждал, что в ближайшую войну химия сыграет большую роль, чем все прочие военные средства, и что он, Кир Бекк, находится на пути к открытию, которое позволит ему, располагая скромной лабораторией с несколькими ретортами, уничтожить целый армейский корпус.

Кессель отвечал ему шутками, и это ужасно злило его.

Наконец, он решил пригласить меня в свидетели против майора, и попросил меня процитировать ему то место из Ренана, где этот учёный выражает пожелание, чтобы судьбы человечества были вручены комиссии учёных, имеющих в своём распоряжении взрывчатые вещества, достаточные для того, чтобы разорвать весь земной шар, если его обитатели осмелятся пошевельнуться.

Признаюсь, я не особенно внимательно вслушивался в его рассуждения.

— Конечно, — ответил я, — позвольте и мне, господин Бекк, со своей стороны попросить вас разъяснить мне кое-что.

— К вашим услугам.

— Не можете ли вы объяснить мне, что такое Кирхгауз?

Старик встал и, к величайшему моему изумлению, бросил на меня взгляд, полный негодования. Прежде чем я пришёл в себя от неожиданности, он вышел, хлопнув дверью.

Я взглянул на Кесселя. Обычно хладнокровный и корректный, он буквально покатывался со смеху.

— Что это значит? — спросил я.

— Ну, поздравляю вас, — произнёс он наконец. — Бедняга! Вы заметили, до чего он был взбешен? Он, который был уверен, что вы его поддержите.

— Но почему он так рассердился?

Моё изумление было так искренно, что теперь опешил сам Кессель.

— Как, вы это сделали не преднамеренно?

— Что именно?

— Вы не умышленно спросили его, что такое Кирхгауз?

— Я спросил его, потому что я этого не знаю, и для того, чтобы узнать.

Я сам начал злиться.

Он взглянул на меня и стал хохотать ещё сильнее.

— Вот так так! Право, я ничего подобного в жизни не видел. Кирхгауз, мой дорогой… неужели вы не знаете, что такое это значит в Лаутенбурге?

— Говорите же!

— Говорить? Чёрт возьми! Здесь так называется сумасшедший дом.

Какое бы ни было время года, великая герцогиня охотилась.

Время от времени, чтобы доставить удовольствие офицерам 7 — го гусарского полка, она соглашалась принимать участие в облаве на лисиц или оленей. Но больше всего любила она охотиться одна, невзирая ни на дождь, ни на ветер, без грума, без загонщика и без слуг; она любила охоту с собакой, со всякого рода неожиданностями.

Сколько раз по вечерам я видел, как в своей маленькой гостиной она сама делала себе патроны. Перед нею на столе с привинченным к нему сертиссером лежали в ряд синие, фиолетовые, зелёные, светло-жёлтые, трёхцветные красивые гильзы. Аккуратно отмеривая медной мерочкой порох, она методически опускала в гильзу полагающуюся ей дозу пороха, забивала пыж, всыпала дробь и вкладывала поверх кружочек из белого картона. Затем, заклепав патрон, она отмечала на нём номер дроби.

Гаген был непременным участником всякой охоты, и так как это входило в его служебные обязанности, то поистине трудно было от него отделаться. Мелузина фон Граффенфрид, слабая здоровьем, не была мастерицей ходить и предпочитала оставаться во дворце и лежать на звериных шкурах, покуривая папироски. Зато Марсе всегда отправлялся с нами. Это давало ему возможность выставлять напоказ свои сенсационные спортивные костюмы, которые неизменно вызывали комплименты Авроры. Впрочем, это был самый услужливый, милый и полный жизни товарищ.

Около двух часов пополудни мы верхами выезжали из замка. Сначала нам нужно было пересечь лес Герренвальд. С ёлки на ёлку перескакивали белки, с аллей тяжело поднимались фазаны. В глубине обросшего кустарником ущелья шумно снялся невидимый бекас.

Марсе с удовольствием здесь бы и остался: он предпочитал охотиться в лесу на фазанов, стоя на прогалине и имея при себе лакея, который заряжал бы ему ружьё и докладывал каждый раз, когда поднималась дичь: «Слева фазан, господин граф, — самец; курочка справа, ваше сиятельство».

Но великая герцогиня и слушать ничего не хотела; ей противно было всё, что напоминало официальную охоту, она определённо заявляла, что больше всего она любит водяную дичь. Вскоре деревца становились всё реже и реже, и мы вышли в открытое болотистое поле; бледно-серое, зеленоватое, оно тянулось до горизонта.

Двое слуг ждали нас в маленьком шале. Мы отдали им лошадей. Марсе взял с собой своего Дика, крупную овернскую, иссиня-чёрную короткошерстную лягавую собаку; у неё было неважное чутьё, на охоте она немного заносилась, но стойку делала хорошо. Длинношерстный спаниель великой герцогини, чёрный с огненными подпалинами, довольно-таки уродливый, казался собачьей роднёй Тараса Бульбы.

С каким наслаждением, бросив поводья, Аврора спрыгнула на землю. Я ещё теперь вижу перед собой движение, которым она открыла свою безкурковку и вложила в неё два лилово-розовых патрона. Я ещё и теперь слышу этот звук — удар медной головки патрона о сталь ствола.

…Когда мне было пятнадцать лет, у меня было старое шомпольное ружьё; я уже тогда испытал необычайное удовольствие, доставляемое охотой в бесконечных болотах. Впоследствии в полку стрельба по исчезающим фигурам казалась мне детской забавой в сравнении с добрыми дуплетами по разлетающимся в сторону бекасам; тогда эти дуплеты мне удавались.

На севере Ланд, в Даксе, есть огромное болото, по окраинам которого расположены жалкие деревушки Эрм и Гурбера. Туда можно пробраться через котловину, прозванную «Мишенью», так как в прежнее время там упражнялись в стрельбе в цель императорские стрелки.