– Вы завтракайте, а я наберу картошки, обед надо варить, – вдруг прозвучал голос старой хозяйки. Испуг на лице у Отто: ситуация усложняется! Женщина за кольцо подняла крышку подпола, в другой руке держит пустую корзинку.
– Dorthin darf man nient! "Туда нельзя!" (нем.) – устремился к ней Отто, прихватывая стоявшую у стенки винтовку. Старуха, не понимая, что немец имеет в виду, передала ему из рук в руки крышку погреба, и Отто глупо принял ее, держит.
А старуха, продолжая улыбаться, спускается в погреб. И тут глухо застучали за окном, где-то у соседей, выстрелы. Щт Komm raus, "Вылазь наверх!" (нем.) – закричал Отто. Франц смотрит на Полину, которая, уставившись в окно, вслушивается. Лицо такое же белое, как молоко, уже льющееся через край черного кувшина, хлюпающее об пол. Старуха из погреба ни звука, будто и нет ее там. Отто в отчаянии бросил крышку, которую до этого нелепо держал, на пол и, торопливо зарядив винтовку, грохнул под пол выстрелом. Франц от неожиданности вскочил с табурета, а Отто, ощерив прокуренные желтые зубы, крикнул ему:
– Was steckst du da, Scheisser? "Ты что, засранец, сидишь?" (нем.)
И направил винтовку на Полину. Но Полина за спиной у Франца, и Отто не может выстрелить. Выстрелил' Франц. Он и не заметил, как рука вздернула затвор автомата, опомнился, лишь когда автомат забился у него в руках. Сквозь чад, наполнивший комнату, легкие, глаза, сознание Франц видел, как Отто, взмахнув рукой и как бы отбрасывая винтовку, ударившуюся о кухонный шкаф, кренится к печке, хватается руками за нее, будто взобраться хочет. Сползает на пол, а белая боковина печки заплыла красным, расползающимся на глазах у Франца (и в глазах Франца) кровавым пятном.
Как-то отрешенно он услышал звук своего упавшего к ногам автомата. Кто-то его толкает сзади – он переступил через автомат и оказался у ямы, ведущей под пол. А Полина держит его за плечи, наклоняет:
– Туда! Там есть ход. Туда!
Франц попытался объяснить, спросить, но чужие руки цепко и упрямо направляют его куда-то. Только бы подальше от этого ужаса[1] Франц, вступив на лесенку, сразу же неловко соскользнул с нее и упал коленями на что-то скользкое, уползающее. Руки погрузились в картошку, мокрую, подгнившую.
– О Господи, о боже, о Господи!
Старуха здесь, жива, но ее не видно. А Полина закрывает за собой крышку подпола. Шепчет:
– У тебя фонарик, зажги фонарик!
Действует на диво уверенно, рассчитанно, будто не раз с нею такое приключалось. Протиснулась возле Франца, направила луч фонарика в руке Франца на нужную ей стенку и тотчас стала сдергивать, снимать с нее деревянный щит.
– Тихо вы, мама! – прикрикнула на охающую, стонущую старуху. За щитом, оказывается, дыра-лаз. Полина подсаживает мать:
– Вы первая. Только тихо. Не бойтесь, тата учил вас, вы же помните.
Жалко, по-лягушачьи подергались и исчезли в черноте искривленные ноги, на Франца, щурясь – луч фонарика бьет ей в глаза, – смотрит Полина. Большие перепуганные детские глаза, не верится, что это она так деловито распоряжалась. Просит:
– Ползи теперь ты, а я закрою за собой. Там у нас хованка, такой большой погреб. Специально мой фатер сделал для нас. Нас не найдут, не бойся.
Франц полз по холодному песку, плечами, локтями, головой ощущая
….
… [два страницы текста отсутствуют]…
….
– Отто им рассказал,-тихо говорит Полина и непонятно: – Но ты не бойся, он мертвый.
Очнулся, видимо, от близкого взрыва, не понимает, где он, темно, как в могиле, но рядом чье-то дыхание. Ладонью провел по лицу, щемит кожа от соленых слез. В горле першит-это от дыма. Невозможно дышать.
– Где фонарик, запали,-голос Полины.
Франц нащупал на ящике круглую рукоятку фонарика, зажег свет и окончательно вернулся, вырвался из сна.
– Тебе легче? – спросила Полина н объяснила, в голосе снисходительная усмешка. – Ты заснул.
– Да! Сон такой[1]
– А там затихает, слышишь? Ты наклонись к долу, там меньше дыма.
По часам Франца (Полина взяла его руку, чтобы посмотреть) уже полдень.
Целая вечность прошла, что-то в этом мире кончилось навсегда, а они трое все еще живы. Дым больше не валит из щелей, но все равно сухим туманом стоит перед глазами, он в груди, в легких, кажется, что и голову, и сердце – все, все заполнил. Полина не выдержала, начала снимать щит со стороны, как она сказала, баньки. Франц бросился помогать ей. Про себя подумал: "Wie ein Unterseeboot!" "Как подводная лодка" (нем.). Полина не говорит, чтобы их не напугать, но сама замирает от мысли: а удастся ли выбраться, вдруг оба выхода-и через баньку, и через хату – завалило так, что не выдерешься? Францу не разрешила ползти за собой (нечем будет дышать двоим в норе!), подбирая юбку, подсаживаемая Францем (все-таки поправила его руки, когда взял ее вроде бы не так) втиснулась в нору и пропала, Францу и старухе показалось, надолго, нестерпимо долго ее не было. Вначале доносился осторожный кашель, а потом и его не стало слышно. Франц бессмысленно пытался лучом фонарика высветить задымленную дыру, уже и батарейки садиться стали, свет тусклый. Наконец-то появилась, и опять раньше ноги, ботинки, белые икры ног. Франц – от беды подальше! – отвел свет в сторону. Принял на руки ее легкое утомленное тело, помог стать на ноги. Что, что там?
– Еще огонь там, жар. Надо подождать.
Выбрались только заполночь. Все равно их встретил недотлевший жар. Франц на этот раз пополз первым и получил ожогов больше. Ему пришлось разгребать выход. Прожег мундир на локтях, штаны на коленях. Щемит кожа на запястьях, щека, шея горят от ожога, сколько ни облизывай их, ни смачивай слюной. Но все-таки он поднял, откинул крышку (угли так и посыпались на него), проделал выход, затаптывая и расшвыривая красные угли, помог выбраться наверх женщинам. Уже ночь, но вся раскаленная, куда ни глянь, видны за стволами и сквозь сучья садовых деревьев все еще огненно тлеющие, раздуваемые ветром пепелища. От дома Кучерихи осталась одна печка, снизу красная, подсвеченная жаром, выше белее, а еще выше – как темный обелиск, уходящий в черное небо. Поражала тишина: где-то выла собака, вторила еще одна, но это не нарушало мертвой, какой-то запредельной тишины.