Да, сударь, я понимаю ваш вопрос о треугольнике, но об Иегошуа сначала не было ни слуху ни духу. Слух и дух, вы чувствуете, так или иначе связаны с порывами и дуновением ветра, с пневматической почтой, сквозняком, но наш дом стоял на отшибе, отделенный от города подошвой горы, поросшей мхом и лишайниками, смоквами и омелами, колючим кустарником и дикими лимонами, а мой путь в город и обратно никогда не отклонялся ни на один переулок в сторону, и, кроме того, должен признаться, хочу заметить, меня нимало не интересовали бесхребетные лохмотья сплетен. Да, да, чахлая опавшая листва осенних сплетен. Никогда, уверяю вас. Нет, о другом, кстати, тоже Иегошуа, ничего удивительного, имя для наших мест распространенное, болтали, так или иначе слышал, не без этого, дважды на городской бойне, где отбирали приготовленные для меня кожи и, так сказать, ненароком погрузился в стихию разговора двух крестьян, приехавших продавать виноград и за покупками с побережья, судя по гортанному говору, кажется, из Кесарии; потом на ступеньках храма, у колонны, где местный служка беседовал со своим знакомым в тюбетейке, обшитой бисером; и еще под трактирным навесом у городских ворот, когда объяснял трактирному посыльному, как доставить купленное на месяц вперед вино; я не прислушивался, но, можно сказать, почти поневоле понял, что речь идет об одном и том же начетчике, ранее никому не известном, который, выучив, как скворец, назубок Писание, толковал его весьма парадоксально, изъясняясь присказками, выспренно и чуть ли не в рифму, что обычно, как правило, это известно, так нравится простонародью, чьей дешевой популярности он, этот Иегошуа, будто и добивался, смекнув, что на большее, не имея настоящего образования, ему трудно рассчитывать. А что касается его так называемого учения, так оно только вначале казалось построенным весьма ловко, а на самом деле, если присмотреться, там, уверяли, просто все наоборот: на черное говорится белое, а на белое - черное и так далее. Без сомнения, уверен, вы согласитесь, мне не было никакого дела до этих слухов, тем более мне и в голову не приходило как-то связывать неизвестного мне Иегошуа с товарищем моего далекого детства, которого я знал, если позволите, как собственную ладонь, ничего общего, уверяю вас, тот Иегошуа был моей противоположностью: меланхолик, мучающийся несварением желудка, ничем особенно никогда не интересовавшийся, уж я-то это знал лучше других, можете себе представить, о таких говорят: ни рыба ни мясо. Сначала, пока до нас еще доходили слухи из Назарета, уже после нашего отъезда, вроде бы пытался учиться плотницкому ремеслу, недоучившись, бросил, ибо душа ни к чему не лежала, типичный байбак, больше держался за юбку трясущейся над ним тетки Марии, женщины одновременно доброй и недалекой, всплескивающей руками по каждому поводу, а чем он занимался последующие десять лет, можно представить, нетрудно, проводником или чем-то вроде пастуха, хотя будь я на месте хозяина, то не доверил бы ему и самой паршивой овцы. Но, милостивый государь, простите, мне почему-то кажется, вы несправедливы. Разве не могло так случиться, даже если вам некогда удалось узнать вашего товарища, как говорят, до мозга костей, словно он просвечивал под вашим взглядом, как ладонь, когда ее подносят почти вплотную к каминному огню, то есть вы видели его насквозь таким, каким он и был на самом деле, что необязательно, вы могли ошибиться, так бывает, аберрация зрения, но предположим, вы правы, он был таким, каким однажды отпечатался на шелковой подкладке вашей памяти, но, милый Маятник, разве не бывает, что человеческое существо меняется, вдруг, за один момент, открывая, как дверца сейфа, свою истинную природу, а тут, позвольте напомнить, десять лет, срок немалый, что ни говорите, разрешите усомниться. Да, сударь, так бывает, но… Простите, милый Маятник, но я не кончил, буквально еще несколько слов, не знаю, возможно, вам будет неприятно, но я вынужден отметить, что и раньше, во время вашего рассказа, чувствовал иногда на, так сказать, полустанках повествования, как властно прошлое вашей истории вмешивается в ее настоящее. А это, простите за консервативность пристрастий, мне кажется недопустимым. Да, сударь, вы правы, конечно, нечего скрывать, я рассказываю, делая вид, будто не знаю, что будет дальше, а на самом деле знаю, прекрасно знаю, лучше, чем кто-либо другой, но обязан быть глух и слеп, что, несомненно, трудно, не всегда удается, и тогда исчезает та невинная прозрачность, что так мила уху и глазу, и появляется некая, так сказать, трепетная мутноватость, о коей, наверно, вы и упоминали? Но что делать, сударь, что делать, я не могу быть беспристрастным. Конечно, милый Маятник, что за вопрос, но, знаете, не надо так волноваться, я уже жалею, что перебил вас, давайте вернемся к нашему повествованию. Итак, слухи об Иегошуа, том самом, что вызубрил Писание, добиваясь дешевой популярности жителей восточной части города, и говорил нравоучительными присказками, слухи об этом Иегошуа никогда, если я правильно понял, не соединялись, не пересекались, как пересекаются железнодорожные пути на станционных переездах, с другим Иегошуа, товарищем вашей юности по Назарету, о котором десять лет до вас не доходило ни слуху ни духу. Но, милый Маятник, может быть, о нем знала Магда, ибо, как мне кажется, она, раз вы сошлись настолько близко, что тыльной стороной ладони открывали раму окна на втором этаже, могла бы в таком случае поведать или даже открыть некоторые тайны своего женского сердца или того места, где женщины хранят свои любовные впечатления. Несомненно, вы не ошиблись, конечно, сударь, так и было, вы правы, мы действительно стали с ней близки, как два стакана воды, слитые воедино, и неразлучны, как две ивы, что срослись корнями на берегу ручья, ибо, не могу не заметить, не знаю, правда, сколько дней, не имеет значения, безразлично, не помню, неделю, полмесяца, месяц, мы почти не выходили из нашей комнаты и не разлучались, за исключением, простите, когда это было необходимо, не было сил терпеть, по вполне естественной нужде, но даже тогда, должен признаться, я сопровождал ее, делая, впрочем, вид, что занимаюсь совсем другим, например даю распоряжения прислуге или же навещаю своего бедного больного отца, которому я предоставил первый этаж, запрещая совать нос на второй, но все это тактично, я имею в виду наблюдение, которое я постоянно вел за женщиной моего вдоха и выдоха, один облик ее повергал меня в трепет, ибо, как, наверное, каждый влюбленный мужчина, я больше всего на свете боялся потерять объект любви моей, а меня, сам не знаю почему, не оставлял страх, что она, женщина моего вдоха и выдоха, может внезапно куда-нибудь исчезнуть; и поэтому старался перестраховаться, не боясь показаться нелепым. Но, простите, милый Маятник, я удивлен. Разве же это близость, если вы ни на шаг не отходите от дамы своего сердца, сопровождая ее даже туда, куда, пардон, даже царь один ходил, какая же это близость? Да, действительно, согласен, я сам задавался этим вопросом: какая же это близость, когда мы болтали, кажется, обо всем на свете, а я так ничего и не знал о ней: что и как, где и с кем, кто и когда. Но ничего не поделаешь, видно, бывает и такая близость, я просто не знаю другого слова, хотя, должен признаться, не буду скрывать, входная дверь, пока Магда жила у меня на втором этаже и мы не расставались ни днем ни ночью, так сильно было охватившее нас чувство, мне просто дикой казалась мысль - расстаться с ней хотя бы на минуту, но, как я уже сказал, входная дверь с дверной ручкой в виде воловьей головы была постоянно на запоре, а ключ, единственный, больше ни у кого не было, даже у прислуги, и это создавало дополнительные трудности, ключ висел у меня на груди, как талисман, приносящий счастье, на тонком кожаном шнурке, запутываясь в дремучей шерсти; и иногда, прижимаясь, больно давил на ребра. Но, милостивый государь, простите, что еще раз перебил, но не понимаю, получается, женщина жила у вас на положении пленницы? Возможно, и пленница, не имеет значения, безразлично, она сама, по крайней мере, ничего мне об этом не говорила, но, сударь, позвольте заметить, нам было хорошо друг с другом, уверяю вас, не знаю, как она, но я любил и исследовал многообразную географию моей любви не менее тщательно, чем ученый-путешественник: я обожал и изучал дремучую Азию ее волос с настойчивостью Пржевальского, плавные и длинные линии стройных ног со страстью Ганзелки и Зикмунда, а божественное устье промежности кропотливо, как Маракот свою бездну, а Лаперуз свой пролив. О, я был ее пленником нисколько не в меньшей степени, чем она моей, конечно, вы можете возразить, что в некотором роде это была ее специальность, если хотите, ремесло, знаете, как говорят, профессия обязывает, но не думаю, позвольте не согласиться, вам не поверить, ни-ни, она была поглощена нашими невинными занятиями не меньше моего, я замечал, эти припадки прелестной страсти накатывали на нее постоянно, а видели бы вы, как она искренне сердилась, по-женски забавно раздувая раковинки своих маленьких ноздрей, если нам мешали, можно представить, иногда поднималась с блюдом фруктов и кувшином вина прислуга, или что-то случалось на первом этаже, в отцовской половине, и меня звали вниз, она злилась необычайно. Простите, милый Маятник, но прислуга - это нужно понимать во множественном или единственном числе? И потом, если помните, несколько раз, подчеркивая разницу между собой и веселящимися в жаркий полдень под трактирным навесом богатыми оболтусами, или нет, вы сказали молокососами, если только не ошибаюсь, возможно, просто лоботрясами или даже бездельниками, но главное другое: характеризуя себя, вы использовали эпитет жалкий или даже бедный, да, да, вы так и сказали: бедный башмачник, которому не место среди пирующих в будний день повес. Но теперь, милостивый государь, мне кажется, что если хорошенько поискать на первом или втором этаже вашего дома, что одной стороной примыкал к белой, поросшей мхом кладбищенской стене, а второй выходил на дорогу, спускающуюся к ручью и придорожному трактиру, так вот, уверяю вас, если хорошенько пошарить в вашем доме по сусекам да тайным местам, то наверняка, уверен, можно было бы найти деревянный ларчик красного дерева с резной крышкой, доверху набитый сестерциями, и не только ими, не правда ли, я не ошибся, не так ли? И еще: очень важно, прислуга, о которой вы упоминали между прочим, была женского или мужского пола, если не трудно, прошу вас, поясните. Да, да, сударь, конечно, вы правы: действительно, с прислугой мне пришлось повозиться порядком; когда в нашем доме появилась Магда, женщину, что являлась ключницей, делающую по дому почти все необходимое, пришлось заменить; прошу заметить, специально для того, чтобы прислуживать нам, мне и Магде, я нанял трактирного слугу, причем не скупясь, ибо запросил он немало, и все только потому, что Магда не захотела, чтобы нам подавала женщина, у нее это с детства, с двенадцатилетнего возраста, всегда терпеть не могла девчонок и вертелась вокруг нас и Иегошуа, будто ей это компания, не знаю почему, очевидно, голос натуры, некое предопределение, даже забавно, честное слово, как вы находите? Не буду скрывать, да и не собирался, зачем, не вижу резона, нежелание Магды, пусть и категорическое, чтобы чужой женский взгляд заставал ее с мужчиной в разобранной постели, можете представить себе, это понятно, не являлось, однако, единственной причиной, как бы это сказать, отставки Симы (не помню, говорил ли я, что Симой звали нашу ключницу); ибо, так получилось, надеюсь, вы меня не осудите, я был еще достаточно молодой мужчина, и она согласилась, за совсем небольшую прибавку, удовлетворять мои простейшие мужские притязания, здесь нет ничего удивительного, думаю, вы поймете, это естественно, так бывает, хотя нанял я ее совсем по другому поводу, для моего бедного и больного отца. Если мне не изменяет память, сразу после того, как наша мать, я имею в виду свою мать и его жену, приказала долго жить, я, помня, что он требовал от нее исполнения супружеских обязанностей чуть ли не на смертном одре, нанял для него особо порекомендованную особу (как странно получилось: особо и особа), чистоплотную и знающую свое дело, младше отца лет на двадцать и почти моего возраста. Подвижная, но с чуть расплывшейся талией, волосы чернее воронова крыла и одна седая прядка, будто кто-то мазнул серебряной кистью, прядка, сползающая челкой на лоб: своеобразная дама пик, обожающая сиреневые, лиловые и фиолетовые цвета и гладкие шелковые материи. Минутку, я вас понял, вы хотите выразить мне свое, так сказать, недоумение нравами, спросить, как же так, милостивый государь, ничего не понимаю, получается, что какая-то жгучая брюнетка в лиловом и блестящем, с седой прядкой, которую она механическим жестом постоянно убирала со лба, одновременно находилась в любовной связи с вами и с вашим бедным отцом, как же так, не берусь судить, но это невозможно, трудно себе представить. Однако позвольте вам возразить, что как раз пристойность, о которой, вероятно, как мне кажется, вы и печетесь, пристойность здесь совершенно не нарушалась, ибо Сима умела держать язык за зубами, и, ручаюсь, могу поклясться чем угодно, мой бедный отец не подозревал и не догадывался ни о чем, ему даже в голову не могло прийти, что он делит лилово-пиковую Симу еще с кем-то, как, впрочем, ни о чем не знал и я, то есть, прошу понять меня правильно, конечно, здесь имеется своеобразная тонкость: действительно, находясь с Симой в горизонтальном положении, как частное лицо, я не знал и не догадывался ни о чем, честное слово, ни одного подозрения в ее неверности, но, само собой, когда я становился главой дома, то есть лицом, по сути дела, официальным, то положение, естественно, менялось на сто восемьдесят градусов: знать все - была моя обязанность. Но, сударь, мне кажется, я отвлекся - при чем здесь Сима, которая обычно ходила по дому в глухом сиреневом платье, невероятно идущем к ее угольно-черным волосам и тонкому, будто вытисненному на меди профилю, если ей все равно пришлось исчезнуть в тот же день, когда по скрипучей, как подагрический сустав, лестнице я внес на руках женщину моего вдоха и выдоха, надеясь, что она не выйдет из этого дома никогда. Да, да, несмотря на закрытую входную дверь с овальной замочной скважиной под ручкой в виде воловьей головы и запертую узорную дверцу садовой калитки (ибо чугунная ограда делала проникновение в сад невозможным), невзирая на то, что благодаря моей предусмотрительности в доме не осталось ни одного ненадежного человека, через которого Магда могла бы связаться с внешним миром с помощью письма, записки или устного сообщения, несмотря на все эти ухищрения, могу поклясться, надеюсь, вы мне верите, это точно, никаких сомнений, я любил ее сильнее, чем мужчина может любить женщину. Потому что ждал этого мгновения десять лет, почти всю жизнь, ибо еще раньше, когда это тельце было подростковым, с неуклюже-жеребячьей грацией и жестами, уже тогда лава угрюмо сдерживаемой страсти глухо ворочалась внутри меня, мечтая выплеснуться когда-нибудь на поверхность. Но, что не менее странно, хотя почему, отнюдь, я только сейчас подумал, так должно быть, как иначе, удивительно как раз противное, однако иногда мне казалось, что она, женщина моего вдоха и выдоха, моего последнего мгновения и первого прозрения, сходит с ума и, как говорят, сохнет по мне до умопомрачения. О, должен признаться, часто во время наших безумств дом, казалось, превращался в одно напряженно оттопыренное ухо или покладистое, точно слепок, эхо, и водовороты нашей опочивальни закручивали в едином вихре батистовые простыни с именными метками, вышитыми желтой гладью, белую крахмальную сорочку с пеной кружев по вороту, красные чулки и пояс, которые я всегда заставлял ее надевать, разные помогающие любви предметы: деревянный таз с теплой водой на низкой римской скамье, узкогорлый кувшин синей глины с вином, что стоял под рукой внизу, генуэзскую кожаную ширму, расставленную напротив окна, за которую я некогда, расщедрившись, отдал сто восемьдесят сестерциев, на ней были изображены фарсовые картинки из жизни италийских богов; и лаокооново объятие мутило свет в глазах у меня, Беллинсгаузена и Лазарева пленительных поз, Миклухо-Маклая нежной страсти и Грум-Гржимайло последних содроганий. И вот, сударь, именно в эти моменты, когда тело женщины моей любви и прислужницы моих маленьких прихотей изгибалось, словно тело змеи перед тем, как сбросить опостылевшую кожу, в помутившихся от исступления очах моей соратницы по крахмальному ложу я читал отсвет настоящего, клянусь всем святым, умопомрачения, и мне, признаюсь, совсем не стыдно, ничуть, ни-ни, вот еще, чего на свете не бывает, мне становилось страшно, причем как никогда ранее. Но, милостивый государь, а как же Иегошуа: я так и не понял, вы обсуждали с той, что, если можно так выразиться, стала вашей наложницей, хотя некогда, давным-давно, посещая хедер и заплетая свои волосы в трогательные девичьи косички, была наперсницей ваших игр, куда более невинных, чем те, для которых обязательно нужен тонкий дразнящий запах крахмала и уединение, короче, спрашивали вы что-либо об Иегошуа или нет? И потом, хочу заметить: вы постоянно уводите разговор в сторону, не отвечая на поставленный вопрос, перемещаясь не по устойчивому стволу темы, а по хрупким боковым ветвям морозного узора, что проступил на оконном стекле вашей истории, я не понял, если не трудно, поясните. Да, сударь, конечно, но я как раз собирался, хотя, к сожалению, вероятнее всего, буду вынужден вас разочаровать, не помню, говорил ли я, что слухи о новом пророке по имени Иегошуа, которые никак не связывались для меня с товарищем моего детства и стороной известного вам любовного треугольника, эти слухи занимали меня в совсем другом мире, то есть до того полудня, когда, идя от городских ворот по желтой дороге мимо трактира с пологой шапкой навеса, я и ощутил высохшими от раскаленной пыли ноздрями горьковатый запах полыни, а затем увидел ту, что перевернула мою жизнь разом, словно рука банного массажиста песочные часы. Да, да, как по чудному мановению, то, что ранило мои перепонки с настойчивостью насекомых, вдруг, если позволите сравнение, оказалось отделенным глухой прозрачной преградой: зудящие насекомые превратились в безмолвных рыб, плавающих в аквариуме (такой аквариум устроил торговец свежей рыбой в своем заведении на улице Мартовских ид, напротив дома римского наместника, а имя торговца, если не путаю, было Ицхак). Но, простите, я опять отвлекся: надеюсь, вы понимаете, за те несколько недель, пока в золотой клетке моего на ключ запертого дома жила любезная сердцу жар-птица, моя душа была полна, как бочка с дождевой водой, после того как дождь, не переставая, лил три дня. Не знаю, понятно ли это, не уверен, сомневаюсь, в подобное трудно поверить постороннему, но я оглох и ослеп ко всему, что не касалось происходящего на втором этаже, что напротив скрипучей лестницы в два пролета, и слухи об Иегошуа-пророке и об Иегошуа, товарище детства по Назарету, которые ранее меня интересовали или нет, теперь стекали лишними каплями, ибо я, поверьте, был не в состоянии их принять и заметить. Конечно, я понимаю, вы можете возразить, как же так, милый Маятник, вы противоречите - только что, буквально несколько абзацев назад, вы упоминали об ухищрениях, предпринятых вами, чтобы особа, которую вы называете женщиной своего вдоха и выдоха, очевидно намекая этим на ее незаменимость для вашего существа, не могла покинуть или, иначе, проще говоря, сбежать, оставя вас, так сказать, с носом, хорошо, я понял, любовь действительно подчас, что делать, жестокая штука, но, пардон, теперь вы утверждаете, что все это время находились, если можно так выразиться, в любовной прострации, когда вам ни до кого и ни до чего не было дела, и в то же время, когда ваша страсть, между прочим, находилась в зените, вы являли чудеса деятельности, причем, замечу, хитроумной, а значит - сознательной, разве я не прав, скажите, непонятно. В том-то и дело, отвечу я вам, и, поверьте, это истинная правда, я не шучу, какие шутки, что вы, мне было не до шуток, если я и делал что-то, то по инерции, почти как лунатик на карнизе, и хочу заметить, здесь нет ничего удивительного, есть женщины, умудряющиеся заниматься во время любви рукодельем (одна знакомая аптекарша за время посещения ее супругом успела связать шапочку и кофточку), а другой знакомый, меняла, все необходимые бухгалтерские расчеты производил во время моментов близости со своими приятельницами, так что у него, научно говоря, выработался своеобразный условный рефлекс, и он даже утверждал, что это способствует обострению его умственных способностей. Нет, прошу понять меня правильно, я не собирался ни в коем случае, совсем наоборот, не подумайте, будто я в корыстных целях желал использовать приступы своей либо ее, Магды, женщины моей диафрагмы и затрудненного дыхания, нежной страсти, ничего подобного: просто, возможно, в этом я не одинок, так получилось, что я, полностью поглощенный изучением приливов и отливов моей и ее любви, стараясь соединить их пики для, так сказать, наибольшего эффекта наслаждения, как ни странно, действительно успевал принять все меры предосторожности, предотвращая утрату моей юной прелестницы: подсказывало какое-то тайное чувство, советовало быть осторожней, но все чисто машинально, не задумываясь, ибо до всего остального мне было столько же дела, сколько влюбленному быку до бабочки или влюбленной бабочке до быка. Вы даже представить не можете, как изысканно и занятно мы с Магдой проводили время: утром, после освежающего сна, любовь, пока ее кожа еще дышала сладостными сновидениями и была полна запахов ночи, страстная любовь, затем завтрак, тут же в постели, его на подносе с цветами приносил нанятый за кругленькую сумму посыльный из трактира, затем опять любовь, после которой прогулка: ключом, что постоянно висел у меня на груди, я отпирал дверь, выходил на крыльцо, вертелся, делал вид, что смотрю на погоду и раздумываю, что надеть, а на самом деле, как вы понимаете, высматривал, нет ли в саду следов готовящегося покушения или измены, затем поднимался по скрипучей лестнице наверх за моей лапкой, пропустив ее вперед (складки ее любимой накидки, помните, пурпурно-лиловые аисты на белом поле, призывно шелестели), спускался, опять закрывая дверь, от греха подальше, мало ли, чтобы домашние не могли сговориться с теми проходимцами, которые, я чувствовал, ночью бродили вокруг нашего дома, надеясь выкрасть мою овечку; шли по тропинке моего дремучего, точно лес, сада, тропинка кончалась, я поддерживал ее под локоток, ощущая тепло принадлежащего только мне тела, после дождя каблуки скользили по суглинку, я поскальзывался, дурак, говорила она, не поворачивая головки, вполне мило, таков был ее лексикон, ничего не поделаешь, раз в неделю я водил ее к кладбищенской стене, с которой соседствовал мой сад, от стены пахло сыростью, мокрой штукатуркой и склепом, если я поскальзывался еще раз, она говорила: мерзавец, смотри себе под ноги, боже, как ты мне надоел, конечно, вы понимаете, я не сердился, что поделаешь, не я воспитывал ее эти десять лет, и огрехи воспитания, прямо-таки провалы, какие-то дыры, заделать за несколько дней нашего восстановленного знакомства было совсем нелегко, но, должен сказать, ее хорошенький ротик довольно изысканно произносил самые неприличные ругательства (где только она их нахваталась); было весьма забавно их слушать, пидер македонский, говорила она мне утром, если успевала проснуться раньше меня, только я открывал глаза, чтоб он отсох, твой проклятый пенис, но я только улыбался, поверьте мне, ибо знал, что это она от избытка чувств, знаете, своеобразное проявление девичьей скромности, преувеличенное представление о стыдливости; от кладбищенской стены мы опять сворачивали в глубь сада, она уже знала, куда я ее веду, к западной части парка, в водовороте фиговых деревьев, маслин, омел и олив располагалась небольшая уютная беседка, сплошь увитая паутиной дикого винограда, где нас ждал, все предусмотрено, накрытый стол: синий глиняный кувшин с вином, кринка сметаны, пирог с засахаренными смоквами и блюдо фруктов и, само собой разумеется, - разверстое ложе, взбитая, вздыбленная перина, которая застыла в позе ожидания: после легкого перекуса - любовь, затем, чтобы восстановить свои мужские силы для новых борений, я лежал почти без движения полчаса (так мне советовал знакомый лекарь), на всякий случай придерживая свою любимую за руку либо за подол платья. Прогулка закончена, кратчайшим путем, минуя поляны и лужайки моего обширного парка, мы возвращались назад, конечно, как иначе, по пути я заговаривал с моей хорошей, расспрашивал о прожитой без меня жизни, задавал несложные вопросы; она иногда отвечала мне, иногда нет, если моя любовь была не в настроении, то просто говорила: заткни свой разговорник, кретин; но, вы сами понимаете, я не обижался, само собой, конечно, все понятно: она вся еще там, в любовных грезах, молодые женщины так мечтательны, так ранимы, признаюсь, я был удивлен и растроган, столкнувшись с целомудренной, как зеркальная поверхность пруда в безветренную погоду (в моем саду был пруд с деревянной купальней), девственностью и щепетильностью. Не знаю, боюсь, что злоупотребляю вашим вниманием, честное слово, не уверен: нужны ли еще какие-то подробности нашего блаженнейшего бытия, по-моему, нет, ясно слепому, мы жили душа в душу, как шерочка с машерочкой, только так, ни одной ссоры за целый месяц, почти за целый месяц, да, да, можно сказать, именно медовый месяц, и я до сих пор помню тот легкий дурманящий запах разогретой солнцем полыни, которым она одаривала любое место, где появлялась. Конечно, сударь, вы можете выразить сомнение, упрекнув, что ручаться имею право только за себя, но уверяю вас, не считайте меня по уши деревянным дураком, простодушно выбалтывающим то, что следовало бы скрыть, - ни-ни, ничего подобного, в том-то и дело, вы должны были заметить - я не так прост, как может показаться: стал бы я приводить замечания столь нелестные на первый торопливый взгляд, но не тут-то было - поверьте, ее грубоватые манеры (так и слышу в вечереющем воздухе аллеи, напоенном влажной духотой, хриплые нотки ее гортанного голоска, что гаснут между ветвей фиговых деревьев, свешивающихся над нами, как волосы на лоб, протягивая характерные листья в виде ладоней и лиц). Да, да, ее грубоватые манеры и шутки только подчеркивали притворное (или истинное, неважно) негодование и на меня, но и на себя, заметьте, на себя, но именно за то, что она предавалась нашим миленьким занятиям с еще большей страстью, нежели я, можно сказать, я снисходил к ее слезным просьбам, она была голодна, как исхудавшая до ребер собака, и сама, стесняясь своего магнетического чувства, действительно, нечего скрывать, и не собирался, кляла меня на все лады, я же, позволю себе заметить, только подыгрывал ей, не больше, уверяю вас, так оно и было. Как сейчас помню ее утренние и вечерние омовения в глубоком, точно лохань, деревянном тазу: я занавешивал дверь ее же белым покрывалом, чтобы трактирный посыльный, коего она панически смущалась, не мог подсматривать за нами через замочную скважину (явно глупая мера, ибо лестница, как я уже говорил, скрипела, как сумасшедшая, и даже Святой Дух, поднимаясь по ней, не смог бы подкрасться незамеченным - но что женщинам доводы?); она плескалась, сударь, как играющая девочка, а я, застыв с крахмальным полотенцем наготове, смотрел, как зигзаги искорок пробегают по мгновенным изломам и льдистым всплескам воды (если дело происходило утром и свет пробивался сквозь наши неплотно задернутые венецианские шторы). Или как язычки зажженных канделябров трепетали внутри каждой стекающей по атласной коже капельки, напоминая рой светящихся насекомых, залитых стекловидной алмазной массой (если дело шло ко сну и шаги зажегшего свечи посыльного стихали на лестнице внизу). Последнее движение - она отряхивалась с грациозностью попавшей в лужу кошки, - и волны мягкой материи вместе с моими руками укутывали ее скользящее русалочье тело. Конечно, она не могла иначе и, с трудом переводя дыхание, шептала: отстань, надоел, козел похотливый, но, сударь, вы же понимаете, я слышал исходящий от ее кожи (несмотря на омовения и притирания) легкий запах полыни, призывные нотки желания, прореживающие грубоватый оклик, и, вот вам лучший пример, боясь, что я поддамся смыслу, забыв об интонации, Магда, зная, как я это люблю, легким жестом выдергивала подаренную мной золоченую заколку из диковинной кости (подарил как залог уже в первое утро, несмотря на неслыханную цену), и шуршащий шалаш волос закрывал от нас все, что могло мешать, словно занавешивал сознание. Престарелый папаша не нежит и не трясется так над своей дочуркой, как я лелеял ее, женщину моей сухой гортани, точный слепок моего самого неистового желания; поймите правильно, не знаю, вероятно, это трудно представить, если не пережито самим, но моя душа была полна, как уши звоном, если стоять рядом с колоколом, никогда, ни до ни после - ничего подобного; и поэтому вы, надеюсь, поймете, почему, когда Гвидо Бонатти в 1227 году спросил меня: как вы, столь разумный человек, решились сказать такое, я ответил: за то, что он лишил меня моей девочки, я был готов на все, неужели неясно, конечно, вам не понять, подотритесь своей индульгенцией - такой народ эти католики, никакого соображения, оловянные души, сердце суше чернослива. Но, милостивый государь, простите, я ничего не понял: какой Гвидо Бонатти, это же совсем другое, как говорится, из другой оперы? И потом, я совсем запутался, что за ерунда, как вы могли лишиться вашей, если так можно выразиться, девочки, если вот она, только что мелькнув своей крутобедрой фигуркой, окунулась в облако крахмального белья на квадратной постели с резными столбиками по краям? В том-то и дело, сударь, в том-то и дело, вы должны понять, что значила, вернее, означала для меня подобная потеря - что я сказал: подобная? какая-то ерунда, в том-то и дело, что ничего подобного. Но, простите, милый Маятник, каким же образом - я потрясен, ведь ключ, как я помню, висел на вашей груди и иногда, неудобно повернувшись, давил на ребра? Да, да, между прочим, как-никак, только если, мало-помалу, не знаю, как сказать, но однажды, после того, как я очнулся от привычного послеобеденного отдыха, который последовал за привычной послеобеденной любовью между мной и, не буду произносить ее имени, зачем, к чему, что в имени тебе моем, так вот, после того как после, короче: я открыл глаза, все еще ощущая во вспотевшей ладони подол белой полотняной накидки с ало-лимонными аистами, скрещивающими шпаги клювов, и увидел, что она, та, о которой мы с вами и ведем речь, не могу произнести: она - сбежала.