Чтобы сравнить эти две игры, я приведу еще одну — более позднюю.

Мы строили корабль, чтобы попасть на пиратские земли. В этой игре (из которой я привожу только общие детали) мы забываем нашу цель, поскольку день очень хорош. Мы лежим на палубе, греемся на солнышке и наслаждаемся товарищескими отношениями в счастливом неведении. Время от времени мы ныряем в море и лениво плаваем. Вокруг есть акулы и крокодилы, которые иногда напоминают нам о преследователях, но у мальчика есть оружие, которое стреляет даже под водой, и мы можем не волноваться.

Мы берем на борт маленькую девочку, которая тонет, и мы ее спасаем и делает американские горки для ее куклы. Капитан доставил нам некоторые неприятности. Мотор остановился, и после некоторых поисков выяснилось, что капитан напихал грязи в рабочие части машины. Ну что за капитан! Он вытащил грязь, и мы поплыли дальше, наслаждаясь удовольствием от света и воды.

Сравнение этой игры с фрагментами двух других игр показывает уменьшение персекуторной тревоги (пираты в прошлом представляли постоянную опасность), появление хороших объектов из плохих (море раньше изобиловало крокодилами и было полностью плохим), появление веры в доброту и удовольствие (свет и общее чувство праздника), соединение фантазии и опыта физического действия (оружие, стреляющее под водой), управление качествами — предательство капитана, которое он потом сам компенсирует (вытаскивая грязь из двигателя), новые объектные отношения (особенно заметные во включении хорошего объекта в виде маленькой девочки, спасенной в море и осчастливленной хорошо организованными качелями), а также уменьшение навязчивой перестраховки от рискованных ситуаций. Обесценивание не является будущим этой игры.

Здесь видна и маниакальная защита, которая доходит до такой степени, что об опасностях забывают, но тот факт, что внутренние объекты совершенствуются, делает маниакальную защиту менее сильной и вызывает другие изменения. Эта маниакальная защита имеет дело с опасностью маниакальным образом, через охоту на преследователей внутри тела (под водой), однако видно и усиление отношений с внешней реальностью от охоты под водой до принятия ванны.

Я играю роль и воображаемого брата, и матери.

Клинически Билли изменился и выглядит более нормальным ребенком. Он успевает в школе и получает удовольствие от общения с другими детьми и преподавателями. Дома он еще недостаточно нормален; он все еще требует деньги, бывает шумным и склонен к неблагоразумному поведению, особенно к началу обеда. Но он восхитительно индивидуален, с пониманием относится к трудностям родителей, которые по-прежнему прохладны друг к другу. Его мать сама очень больна, депрессивна и принимает наркотики.

Дэвид (8 лет), другой асоциальный ребенок. Приход ко мне был для него альтернативой исключения из школы из-за «сексуальных и связанных с туалетом навязчивых идей» и каких-то неопределенных защитных действий по отношению к некоторым мальчикам и девочкам. Он единственный ребенок талантливого, но депрессивного отца, который иногда лежит в кровати по несколько дней без видимых на то причин, и матери, которая — как она сама призналась — очень невротична из-за беспокойства по поводу сложившейся в доме ситуации. Мать оказала мне превосходную поддержку.

Как большинство делинквентных детей, Дэвид сразу же располагал к себе любого, кто не находился с ним в длительном контакте. Действительно, с тех пор как началось лечение, не было ни одного неприятного происшествия, но мне сказали, что, находясь в чьем-то обществе долго, он становится надоедливым, требующим, чтобы его заняли. Его знания о внешней реальности удивительны, хотя и типичны для делинквента.

В начале работы он сказал мне: «Надеюсь, я не надоедаю тебе». Этот факт в совокупности с тем, что мне сказали родители о постоянном надоедании им, а также мой опыт в подобных случаях моей практики (относящийся к тому времени, когда я многого не понимал о внутренней реальности), настроили меня на подготовку к утомительному случаю.

Однажды, когда я описывал лечение делинквентного ребенка на семинаре, доктор Ernest Jones отметил, что есть практический вопрос, не ограничивающийся этим случаем, а именно: неужели невозможно избежать истощенности, работая с делинквентом? Потому что, если это так, существуют серьезные ограничения в работе с подобными случаями. В то время, однако, доктор Schmideberg работала с делинквентным ребенком, не испытывая серьезных трудностей в проведении анализа, поэтому я почувствовал, что то, что доктор Jones имел в виду, касается ошибок в моей технике.[6]

Цель утомить меня вскоре заявила о себе, но перед этим был возможен хороший анализ. Игра в основном с маленькими игрушками дала возможность Дэвиду предоставить мне и себе изобилие фантазий с большим количеством деталей.[7]

Через несколько дней стало заметно, что Дэвид бежит от тревог, принадлежащих глубинным фантазиям, к внешнему миру, улицам, которые были видны из окна, и к миру за моей дверью — особенно к лифту. Пространство комнаты стало его собственным внутренним пространством, и поскольку ему приходилось общаться со мной и с содержимым моей комнаты (отцом и матерью, колдунами, призраками, преследователями и т. д.) он вынужден был использовать способы контроля над ними. Сначала он должен был утомить их, так как боялся, что не сможет их контролировать, — я чувствовал, что в этом он демонстрирует некоторое недоверие к всемогуществу. У меня были доказательства суицидального импульса на этой стадии. Вместе с необходимостью утомить меня, развивалось желание спасти меня от истощения, т. е. как хозяин-эксплуататор он брал на себя огромную работу, чтобы его раб не истощился. Он давал мне обязательные периоды отдыха.

Вскоре стало ясно, что это именно он истощен, и проблема усталости аналитика была постепенно решена с помощью интерпретации его собственного истощения из-за контроля внутренних родителей, которые истощали друг друга также, как и его.

Однажды так случилось, что Дэвид пришел ко мне в 11 часов в День Перемирия. Вопрос соблюдения ритуала этого дня его крайне интересовал; не только потому, что его отец воевал на войне, но и, как он уже обнаружил раньше (перед анализом и в связи с анализом), у него был интерес к улицам и к движению на них, как к образцу неподдающейся контролю внутренней реальности.

Он пришел очень довольный покупкой маков у какой-то женщины, а в 11 часов его очень заинтересовали все детали событий на улице. Затем наступило двухминутное молчание. Это была полная тишина в моем присутствии, и он был очень доволен. «Не правда ли это прекрасно!». В течение двух минут своей жизни он не чувствовал себя уставшим, поскольку ему не нужно было утомлять родителей с того момента, как пришел навязанный извне всемогущий контроль и был принят всеми как реальный.

Интересной была его фантазия о том, что во время тишины женщина продолжала продавать цветы,[8] это была единственная разрешенная активность; более маниакальное внутреннее всемогущество остановило бы все (включая хорошее).

Анализ депрессивной позиции и маниакальной защиты уменьшил его лихорадочное удовольствие от аналитической работы. Моменты сильной усталости, печали и безнадежности возникали все время, и он показывал косвенные доказательства чувства вины. В течение нескольких недель у него были игры, в которых я должен был становиться очень испуганным, и непременно виноватым, и в которых у меня были самые ужасные кошмары. На этой неделе он даже сам играл в испуг, и сегодня он действительно чего-то боялся. Он оказывал мне сопротивление, пытаясь заставить меня научить его нырять, чему, кстати, он отказывался учиться, и мне пришлось сказать: «Сейчас ты тратишь мое время. Как я могу научить тебя нырять, если ты не можешь стоять? Я очень сердит на тебя!» — и т. д. и т. п. Все это стало потрясающей шуткой, он меня искренне рассмешил и был потом очень доволен. Но теперь он осознал, что все шутки — это часть защиты от депрессивной позиции, и в настоящее время особенно от чувства вины; в то же время защита была постепенно проанализирована.