Оливарн с младенцем на руках обернулся к своему учителю, лицо его стало каменным и бледным. Голос его задрожал.

— Учитель, называйте вещи своими именами. Неужели же мы бросим женщину в беде, только потому, что она имела в роду мага? Она умрет, их медицина не сможет ей помочь! Мы оставляем той, которая возьмет ребенка на воспитание, растение, которое никогда не встанет на ноги, не произнесет «мама»! Хуже, мы даем ей Голлема, который будет преследовать и ее, и ребенка, выкачивая их силу и забирая самое дорогое!

— Голлем был необходим. Если младенец выживет, он сделает память девочки черной, как сама Бездна, чтобы ни один дух не подступился к ней, не одна мысль из пространства не потревожила ее. Мы не должны вмешиваться. Это их жизнь! — отрезал старый маг.

— Но разве духи нас не поддержали?! — воскликнул Оливарн.

— Духи всего лишь посланцы! Им неведом замысел Того, кто их посылает. Кто скажет, вопреки или согласно пророчеству поступили мы?!

— Но мы уже вмешались, когда разрушили их мир! — в отчаянии и ужасе выкрикнул ученик. — Вы учили меня верить в свет и добро, но что тогда свет и добро, если то, чему вы меня учили, оказалось тьмой и худшим злом?! Я отвечаю за девочку, это мое условие.

Старый маг взглянул в глаза своего ученика, запуская руку в его волосы.

— Хорошо… Услуга за услугу, я спасу женщине жизнь и оставлю девочку ей. Здесь слишком много микроорганизмов, против которых у нее нет иммунитета. На коре головного мозга осталось кровь, которая вызовет воспаление и смерть. Женщине не придется долго мучиться с ребенком. И не стоить делать из этого трагедию. Но это последняя твоя просьба… Я должен был это сделать, — он убрал руку с головы ученика.

Внезапно в другой его руке блеснула сталь, он взмахнул ею — и из перерезанного горла Оливарна хлынула кровь.

Ученик усмехнулся, пошатнувшись, с вызовом бросив старому магу.

— Вы убили меня… до того, как произнесли заклятие смерти… под… крепив слова… — рот его, наполнился кровью. Он бы мог исцелить себя, но заклятие смерти не давало достать нужное слово. — Боже, помоги… ей…

Договорить он не успел, сверток выпал из его рук и он упал на землю плашмя, лицом вниз.

Старый маг повернул ученика, закрыл неподвижно застывшие глаза, устремленные с непониманием в небо. Склонился над ним, присев на колени, потом дотронулся посохом. Тело сразу начало гореть, осыпаясь пеплом. Наверное, он ненавидел наложенные на него заклятия, и руки, которые теперь не принадлежали ему.

— Потерпи… Через час ты скажешь мне все, что хотел… Ты был моим лучшим учеником и превзошел меня… — из глаз старого Мерхуда выкатились скупые слезы. — Но я не мог нарушить клятву, данную Совету… Прости… Я прошу у тебя только час, Учитель!

Какие красивые цветы! Прямо перед глазами. Огромные белые, с множеством лепестков и желтым пупырышком в середине. А небо над головой — синее-синее! И белые барашки! Любка вдруг осознала себя на поляне, чуть не задохнувшись от ощущения нового, с удивлением рассматривая вокруг себя огромный-преогромный мир. Она пошевелила рукой, которая непроизвольно потянулась к цветам. Еще один, синий, как небо… Другой по форме, колокольчик… Но она пока об этом не знала. Глазам было немножко больно. И зеленая-презеленая трава, которая, там где ее скосили, удивительно приятно благоухала.

А рядом, незнакомые взрослые дяди и тети.

Большие, пожалуй, могли наступить… Три женщины и один мужчина.

Странно, она их совсем не помнила, и теперь таращилась, пытаясь определить — злые или добрые? И только потом заметила, что она тоже другая, не такая, какой себя представляла. И голоса… Сначала показалось, что она слышит их в голове, но прислушавшись, отчетливо определила источник. Ей даже показалось, что речь идет о ней.

— Ой, Тина, сдала бы ты ее в детдом, чем так мучиться. Четыре года уже, а она не видит, не слышит, корчит ее… Ведь не донесешь! — осуждающе и обеспокоенно проговорила одна из женщин.

— Донесу! Своя ноша не тянет! — бросила невысокая худенькая женщина, спокойным ровным голосом, не выдавая никаких чувств.

Любка пошевелила пальчиками, заметив, что чувствует их, как себя самою. Ей было не до взрослых. Мир ворвался в ее жизнь, открывая ей себя, лишь отметила, что последний голос она знает — подсознательно, как будто она уже его слышала.

— Куда ты ее потащила-то? — сквалыжно проворчала самая старая подслеповатая женщина, чем-то похожая на ту, маленького роста. Из-под ее платка выбились пряди седых волос.

Любка вздрогнула — и этот голос приходил к ней не раз, вызвав неосознанную тревогу.

— Фотографироваться идем. Фотограф из райцентра обещался приехать, я объявление видела. Четыре года нам уже, а у меня ни одной ее фотографии нет. Поди, помрет, помянуть не смогу, — снова так же спокойно ответила женщина, которую называли Тина. Она тяжело вздохнула.

Любка уже не слушала. Ох, какая красивая букашечка! Это больно, или потерпеть? Пока букашка ползет, вроде ее не чувствуешь. Так теперь будет всегда, или это ненадолго? И где это все было раньше? Любка растерялась.

— Да уж, — согласилась старая женщина, со злостью взглянув на нее. — Девка такая красивая. Родила от дурака, терпи теперь.

— Че он дурак-то, с чего… мужик как мужик. Мало их таких?

— Пьяный, поди, был, — предположила старушка.

Ух ты! Какой огромный зверь… Страшно! Любка облилась ужасом, заметив, как рядом прыгнуло огромное мохнатое существо, в два раза больше ее. Она пыталась определить, как к нему отнестись. Зверь как будто ее не заметил, покрутившись возле больших людей.

Надо же, его погладили… И совсем не боятся.

Страх ушел. Теперь она могла его рассмотреть — на вид он сразу показался ей мягким и пушистым. Она неосознанно потянула к нему руку, чтобы пощупать. Не дотянулось… Высунув розовый язык, зверь скакнул в траву совсем рядом. Любка высунула свой, сравнив ощущения. Боли нет. Кончик языка нащупал что-то твердое во рту.

— Нормальный был… Это я перед родами сильно покалечилась, лошадь понесла, видно повредила ее. Андрей, ты бы мне лошадью-то помог… А то и, правда, не донесу. Большая она стает.

— Тина, не придумывай, сейчас все брошу… Сенокос закончится, потом, — отмахнулся мужчина. — Погоди маленько, свожу.

— Давно обещался, не дождешься. — обиделась Тина. — Куда свозишь? Фотограф уедет! Вроде брат, а ни о чем попросить нельзя!

— Да ну на тебя, придумала тоже! — закричала на нее старая женщина. — Бери литовку да коси! Сама калека и калеку родила. Зачем тебе ребенок-то понадобился? Пизда зачесалась?

— Че косить, молоко у соседей покупаю… Сами и косите! — в сердцах бросила Тина, сплюнув. — Будто ей много надо! — она ткнула в Любку. — Литру не допросишься у вас!

Любка недовольно взглянула в сторону взрослых — громко разговаривают, так что не понять, кто прожужжал возле уха. И еще какой-то звук, похожий на тот, который она все время слышит в ушах. Но теперь он как будто отодвинулся, или вышел наружу.

Женщина в нарядном белом платье с красными маками, которая отвернулась и все это время косила с недовольным лицом, повернулась с мученическим лицом.

— Было бы! Не доится корова совсем, возьми да посмотри! У меня, Тинка, трое мужиков. Их не накормишь, озвереют. Да еще мать ваша на мне. А ты в доме инвалидов на всем готовеньком!

— Ты, Мотя, горшки-то повыноси за стариками! Там половина лежачие, их и помыть надо, и поворотить, и посадить, и накормить… — расстроено проговорила Тина.

— Я слышала, закрывают его?! — позлорадствовала женщина в платье с маками.

— Закрывают… В город скоро всех перевезут, без работы я останусь. Ой, не знаю, что буду делать. Врач тоже уезжает, который Любку поставить на ноги обещался. И нас, нянечек, зовут. Но на первое время жилья не будет. Хотела вас попросить, девку, может, мою подержите у себя? Это ненадолго, на год… Через год, говорят, дом достроят, квартиру выдадут.