В Храме было пусто. Вход в Храм не предполагался для простых смертных, которые не имели в том особой надобности, поэтому отсутствие прихожан огорчало только Борзеевича. Он взял на себя роль священного помазанника. Манька до самого последнего момента не верила, что ее будут убивать, а потом она чудесным образом воскреснет. До службы она одна толпилась у ворот Храма, заглядывая внутрь через щель.

Первую службу отслужили вечером.

Ради такого случая ее заставили помолиться земле и Храму и пустить стрелу, как научил ее Дьявол, подстрелив голубя, который повадился гадить на чердаках изб. Избы давно пытались его изловить: после ущемления Бабой Ягой, они болезненно дорожили своей чистотой. Метла только гоняла фекалии из угла в угол, пока Манька не брала в руки совок и веник. Так что голубь был поражен не зря. Его рассекли на две части и возложили на жертвенник. Дьявол растворился в небе и ухнул оттуда молнию, запалив его. Между одной и второй частью пробежал жидкий огонь, и голубок, восстав из пепла, улетел восвояси, получив хороший урок. Борзеевич помолился на оба крыла Храма, Манька поплевала на себя на обе стороны плеча и пометила, как отнеслись к плевкам избы, потом применила старый добрый способ задабривания, и тоже пометила отношение изб.

С обеими избами пришлось повозиться, прежде чем обе они изволили успокоиться, отвечая умными флюидами некой мыслительной материи, которые не воспринимались никак, разве что она вдруг ясно припомнила некий эпизод своей жизни. Припомнила так, как не могла припомнить ни до, ни после вне бревенчатого Храма, будто они пропустили через себя частичку ее матричной памяти, которая после встречи с вампирами отсутствовала напрочь, и очистили ее от вампиров.

Знак был хороший — Храм действовал по всем правилам, написанным в той книге, которую Борзеевич взял за основу храмовых церемониалов. Все остались довольны, кроме Маньки. После воскресения голубя и уверования в свой нераскрытый потенциально умный интеллект, она безоговорочно поверила, что Дьявол способен воскресить кого угодно и где угодно.

Конечно, быть рассеченной надвое ей хотелось бы меньше всего, но ее смерть была делом решенным.

И тут Дьявол заявил, что воскрешать себя она будет сама, что, если уж на то пошло, то воскрешал он не покойника, а человека, у которого напрочь отсутствовали жизненные силы, и который был на грани умерщвления, ибо проклятый человек и в Храме истаивал от кровопролитий. Храм — как доказательство Дьявольского Бытия, должен был призвать народы к ответственности, которые не соблазнялись бы вампирами, а берегли свою душу, собирая сокровища на земле. И воскрешал Дьявол не каждого, а только самое запущенное в мерзости и гниении перед лицом его существо, которому трех жизней не хватит, чтобы воскреснуть. Исключительно для поддержания веры прочих воскресающих в себя, когда они не видели конца и края мучителям. Не как чудо, а как естественный процесс упорного неусыпного бдения для познания всяческих ухищрений нечисти. В таком Храме, где под руководством жрецов и волхвов по нескольку лет люди поднимали себя, обучаясь протыкать Твердь, а Дьявол объявлял себя Господом Нетленным Живым и Сущим и вампирам уготовлялась незавидная участь, когда их настраивали к человеческим летам. Доживали они свой век не солоно хлебавши, иногда улетая в Царствие Небесное задолго до души.

А Манька должна была умереть скоренько и, по возможности, так же скоренько и воскреснуть…

Волосы у нее встали дыбом. Сам Дьявол отрекался от своего слова и пускал смерть ее на самотек — и не было никакой надежды вернуться назад, ибо если он не брался за ее воскрешение, то и никто не возьмется.

Груз пережитого навалился на нее снова, открывая перед нею нерадостную перспективу отправиться на тот свет безо всякой надежды на возвращение. Остальную речь его она слушала с одной мыслью: пора бежать, а куда? Всюду ее ждали оборотни, вампиры и прочая нечисть, и ступи она за пределы земли, которая обращала их в зверя, конец был бы таким же. Честность Дьявола поражала воображение. Откуда у нее взялась мысль, что она снимет с себя проклятие?! Дьявол не допускал никакого отступничества от Закона — выстреливал тут же. Вот как сейчас. Ведь не зря люди пришли к тому, что жить надо своим умом и в злобе своей, и с таким остервенением и радостью разрушали храмы, жгли и растаскивали на камни, убивая их обитателей, что храмами он уже не пытался вернуть себе былую славу. Побратимы Дьявола, Спасатели и Спасители устроили свои храмы, в которых собирали сокровища… как положено, на земле. Правда, пользовались ими уже другие, по закону: кто не ищет дать душе своей, истинно станет как пыль дорожная, будет собирать, но останется нищим. Но никто об этом не жалел, все понимали: лопухнись перед Дьяволом — и полчища бедствий обрушишь на свою голову. Лучше прожить коротенькую жизнь вампиром, чем добывать жизнь вечную, такую же недоказанную, как Дьявол.

Манька упала духом.

Прыжок решено было совершить к вечеру следующего дня, после того, как отоспятся и мысли ее приведут в порядок. Прыгать в землю Дьявола должно было с холоднющим умом, и чтить только тот ум, который мог бы придать статус благонадежного союзника адовых порядков. Но Манька понимала: хоть какие у нее будут мысли — бесовские твари отправляли ее на тот свет и при этом радовались, искренне полагая, что вершат какое-то доброе дело.

Наконец, после признаний Дьявола, и Борзеевич, и избы насторожились, внимая его словам с осторожностью. Наверное, неспроста Дьявол волновался. Борзеевич, при всех своих знаниях, память имел дырявую. Мало что оставили от него оборотни и вампиры, когда положили на обе лопатки. Вспоминал он свое прошлое, когда вдруг обнаруживал у себя нечто, связанное с его прошлым, обычно забытое или припрятанное кем-то и где-то. О героях, которые хаживали к Дьяволу, он помнил мало, смутно, словно забытый сон, и в случаях, когда видел Маньку и Дьявола вместе. И тут же находил у себя неопровержимые доказательства, что бывало такое и раньше. А спустя какое-то время, начинал припоминать, как и при каких обстоятельствах были оставлены те самые доказательства. Избы не столько помнили, сколько желали, чтобы так было. Они никак не могли поверить, что их в природе как бы не существует, что люди помнят о них только по сказкам, и они последние. Сказки Манька избам читала вслух. И возмущенно скрипели половицы, потому что даже по сказкам выходило, что люди о них не помнят, будто во все времена в них только Бабы Яги жили. И уж совсем расстраивались, когда печка как бы одно, а изба другое…

— Иначе, — сказал Дьявол, — приведут тебя перед мои светлые очи и поставят в укор, что нечестивой грешнице предоставил сухой паек. И потребуют такого наказания, чтобы неповадно было моим добрым расположением поганить общевселенское достояние миропорядка, сотрясая основы Бытия. В Аду я самый что ни на есть Бог, только мне можно поклоны бить, а остальные ни в чем не должны тобою подпитаться. Иначе смерть их будет и твоей тоже. Славословие не в чести у нас.

Не наказать уклонившуюся от наказания грешницу, он не имел права, потому как рыба гниет с головы. И где Манька, там еще какой-нибудь умник найдется, да не где-нибудь — а в Аду, в сердце Закона. А в гневе он был страшнее, чем все пытки и смертоносные изобретения человечества — так Дьявол сказал о себе, предупредив, что радоваться мучениям в Аду должно только Господу. Манька промолчала: в чужой монастырь со своими уставами не ходят. Хотя какая ей разница, если умный Господь сам будет ее убивать!

— В Аду я сам не свой, — виновато признался Дьявол. — У меня там все безымянные с пробитым номерком на количество угождения нечистотам земли. Ты уж, Мань, не привлекай к себе внимания, — попросил он, — по твоему недомыслию земля твоя такие муки пережила, что Бездна может показаться самым безобидным местом. Не взбрыкни. Бедственное положение не повод стелиться разной погани под ноги.

— Конечно, конечно, — заверила его Манька, сверля тяжелым взглядом. — Мне бы только душу Помазанницы найти, и сразу же воскресну!