«Пора товарищей будить», — подумал Иван. Только хотел он сказать «подъём», как неподалёку ветка хрустнула. Не под птицей, не под зверем, под человеческой ногой.

Поднял Иван автомат.

— Положь автомат. Не балуй, — сказал кто-то строгим басом. — Кто такие?

— А ты кто? — спросил Иван громко, чтобы товарищей разбудить. — Не вижу тебя.

— А чего на меня смотреть? Может, я тень от дерева, может, роса на траве. Пятеро вас?

— Ну…

— Не нукай. Не запряг. Как тебя в школе учили отвечать? «Да. Нас пятеро».

Проснулись товарищи Ивана. Ворочают головами со сна, не поймут: с кем это Иван разговаривает?

— А вы, часом, не те ли пять Иванов, что вчера переполох наделали? — спросил бас.

— Где переполох? Какой? — притворился Иван.

— Не по вашему ли следу собаки идут?

— Да что ты всё спрашиваешь? Сам ответь, кто ты такой? А не то!.. — Иван снова сердито вскинул автомат.

— Ай-ай-ай… Опять балуешь, чудак-человек… Ведь мне-то вас лучше видать, я-то вас скорее перестрелять могу.

Опустил Иван автомат.

— Твоя правда. Выходи на свет. Может, столкуемся.

— Ну, гляди не испугайся, — сказал бас.

Дрогнули кусты, и вышел из них маленький, сухонький старичок. Борода седая, усы от табака жёлтые. На ногах сапоги высокие. На голове — шапка-ушанка. За плечом охотничье ружьё — двустволка.

Увидели Иван и его товарищи старичка, засмеялись.

— Ага! — прогудел старичок густым басом. — Не боитесь, значит. Храбрые.

— Здравствуй, дедушка, — сказал Иван. — Как тебя звать-величать? Откуда идёшь? Что в лесу позабыл?

— Зови меня Дед-Столет, не ошибёшься. Откуда иду — отсюда не видать. А потерял я в лесу добрых молодцев, не сморчков, не старичков, а лесных боровичков. А вы кто будете, далеко ли собрались?

— Солдаты мы, — сказал Иван. — Попали фашистам в лапы. Да вот ушли. Идём солнцу навстречу.

— Ясно-понятно. Очень приятно. Вас-то я и жду.

— А откуда ж ты про нас знаешь? — удивился Иван.

— По радио передали, по фашистскому, чтобы все части ихние выставили дозоры и засады, ловили пятерых русских Иванов, которые будут к фронту пробираться. А мы — партизаны. Вот меня с добрыми молодцами и послали вас перехватить и в отряд препроводить. В наш. В партизанский.

— А где ж твои добрые молодцы?

— Все здесь, — ответил дед. Сунул два пальца в рот да как свистнет.

Дрогнули кусты вокруг, и вышли из них двенадцать добрых молодцев. Усатые и безусые. Один другого статнее.

— Вот мои добрые молодцы, внуки мои и правнуки, — гордо сказал Дед-Столет. — Однако пора от собак уходить.

Хотел Иван с земли подняться — не смог, ослабел. И товарищи его встать не могут.

Подошёл к Ивану самый молоденький из молодцев. Ловко перевязал его рану. А руки у молодца маленькие и белые, будто девичьи. Глаза синие, большие, ласково глядят из-под длинных ресниц.

— Спасибо, — сказал Иван. — Как звать тебя, паренёк?

Покраснел паренёк, отвёл глаза и ответил:

— Алёнушкой.

— Нынче все воюют, — строго сказал Дед-Столет. — Старые и малые. Ребята и девчата. Весь народ. — И скомандовал — Берите гостей под руки. И— в путь!

Взяли партизаны солдат под руки, помогли на ноги встать.

Двое самых высоких Ивану плечи свои подставили. Оперся на них Иван.

Партизаны рядом с ним маленькими показались, будто молодые дубки рядом с могучим дубом.

— Здоров вымахал, — с уважением сказал Дед-Столет и голову запрокинул, чтобы Ивану в лицо глянуть.

— Он у нас, как в сказке: не по дням, а по делам растёт, — сказал Николай.

Повёл Дед-Столет солдат через топи-болота, через ручьи и речки, лесами да перелесками. Повёл тропками нехожеными, кочками неприметными, где ни пешему, ни конному дороги нет.

И привёл в партизанский лагерь.

Собрались партизаны вокруг солдат. Накормили-напоили. Расспрашивают.

Потом Дед-Столет говорит:

— Сейчас я вас командиру представлю. Только так: лицо его увидите — не удивляйтесь и виду не подавайте. Лицо у него обожжённое. И он своего лица не знает, потому что мы все зеркала в лагере попрятали.

Спустились солдаты вслед за дедом в штабную землянку.

В землянке тепло. В печке дрова потрескивают.

За самодельным столом сидит человек в военной гимнастёрке. Лицо у него всё в шрамах от ожогов. И руки — в шрамах.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал человек. — Вы и есть пять Иванов, за которыми фашисты охотятся? Знать, крепко им насолили!

Показался Ивану голос будто знакомым.

— Насолить не насолили, а уйти среди бела дня — ушли.

— Ишь как, — засмеялся партизанский командир. — Так запросто и ушли?

И смех показался Ивану знакомым. Где же он его слышал?

— Запросто не запросто, а стрельба была, — отвечает, а сам в командира всматривается.

И командир на Ивана глядит внимательно.

— А стрельба, говоришь, была? — и по лбу ладонью провёл.

И жест этот тоже знакомый.

Дрогнуло сердце у Ивана, шагнул он к командиру.

— Алёша, — сказал тихо. — Алёша, брат…

И командир — к Ивану:

— Иванушка!

Обнялись братья и замерли.

И все, кто в землянке был, замерли. Даже дрова в печке потрескивать перестали.

Так постояли братья в тишине, может, минуту, а может, час.

Кто-то всхлипнул.

Дед-Столет глаза бородой утёр.

И все тихонько из землянки вышли. Оставили братьев одних.

Алёша рассказал, как выскочил из горящего танка и отполз в кусты. Как нашли его внуки Деда-Столета. Принесли в свою деревню. Спрятали. Выходили.

Стали вспоминать они старушку мать, места родные, старшего брата своего Степана.

А потом Алёша спросил:

— Скажи мне прямо, Иван. Очень у меня страшное лицо?

— Лицо как лицо. Обгорелое немного. И без бровей проживёшь.

Улыбнулся Алёша:

— Все зеркала от меня в лагере попрятали. А я в ковшик с водой гляжусь. К новому своему лицу привыкаю.

Тут кто-то тихонько постучался в дверь. И обожжённое Алёшино лицо вдруг преобразилось, разгладилось, и глаза засияли ласково.

— Входи, — сказал Алёша.

Дверь отворилась, и вошла Алёнушка с котелком в руках.

— Обед принесла, товарищ командир.

Голос у Алёнушки — как колокольчик.

Поставила Алёнушка на стол котелок, ложки, хлеб, соль.

— Спасибо, Алёнушка, садись с нами, — пригласил Алёша.

Алёнушка ломаться не стала, присела к столу.

Тут достал Иван из-за пазухи краюшку. Положил на стол.

— Вот. Мать этот хлеб испекла. На крайний случай. А хлеб тёплый, будто сейчас испечённый, и пахнет от него ржаной мукой, парным молоком и лаской материнских рук.

Склонился над краюшкой Алёша, и страшные шрамы от ожогов на его лице будто стали незаметнее. Поцеловал он краюшку, смахнул с глаз непрошеную слезу, сказал:

— Дорогая память. Береги, брат, до крайнего случая.

До первого снега гостили солдаты у партизан. Поправились, окрепли. Стали в путь собираться: на фронт, свою часть искать.