Ее рубашка летит мне в голову. Машинально ловлю и чувствую запах духов и чего-то еще, сводящего с ума.

Алина веселится и играет со мной. Забирается на полки — левой ногой на левую, правой на правую, руками за верхние полки — голая грудь подрагивает, живот втянут, узкая юбка задралась.

— Ну же!

Страх, смущение, чувство вины и все остальные чувства сметает сокрушительной волной страсти. Я кладу ладони на ее ноги, провожу вверх, по гладким загорелым бедрам, подхватываю натянувшуюся ткань синей юбки и решительно задираю еще выше. Теперь я держу ее за талию. Мои ладони спрятаны под скомкавшейся юбкой и это единственный предмет одежды, который есть сейчас на Алине.

— Ты всегда ходишь без белья?

Алина наклоняется и прекращает мои глупые вопросы долгим поцелуем.

Утро. Я лежу и смотрю на обтянутое серым кожзаменителем днище верхней полки. Воспоминания не вызывают во мне никаких приятных эмоций. Скорее, наоборот — хочется принять душ и забыть все случившееся, как сон. Вдобавок после бренди и сигарет я чувствую похмелье.

Поезд подъезжает к Казани. В окне, на фоне грозового неба, видны белые стены и башни кремля, «летающая тарелка» цирка, купола церквей и мачты освещения центрального стадиона. Собираю вещи, снимаю постельное белье — его требуется сдать проводнице — и иду по вагону. Надо быстрее отвязаться от белья и занять место в тамбуре, чтобы первым выйти из поезда. Не люблю толчею, суматоху, восторженные вопли встречающих и слюнявые поцелуи на перроне. Да еще не ровен час Алина прицепится — где живешь, когда встретимся, то да се…

А может, все дело в моем плохом настроении? Оно впрямь не ахти. Все эти видения наяву, битвы, кровь, рыжебородый Есугей, дурацкая железяка в шкатулке — ну не мог дядя Коля мне библиотеку свою завещать, что ли? — и очередная бессонная ночь в объятиях неутомимой Алины вымотали меня…

Встречаться с проводницей мне не хочется. То, что было вчера, останется в прошлом. Я так решил. За прошлое нельзя цепляться, иначе вечно будешь жить в паутине воспоминаний. Что случилось — то случилось. Нужно двигаться дальше.

В купе проводников хозяйничает сменщица Алины, дородная тетка с родинкой на щеке. Сдаю белье и скорее ухожу — не нравится мне ее ехидный и понимающий взгляд.

Перехожу в соседний вагон и в нерабочем тамбуре натыкаюсь на двоих мужиков. Они явно с сильного перепоя, лица злые, помятые. Молодой парень, почти ровесник, здоровяк в расстегнутой рубашке, преграждает мне путь и спрашивает, дыша перегаром:

— Брат, закурить есть?

Отвечаю «в стиле» — так всем проще:

— Не, брат, пачку вот выбросил…

Я ожидаю, что после моих слов он отойдет в сторону и я спокойно пойду дальше, но здоровяк толкает меня в грудь.

— А если поискать?

Я ростом чуть меньше метра восемьдесят. Этот бугай выше меня на две головы. Краем глаза замечаю, как его низкорослый приятель заинтересовано пододвигается вплотную. Он постарше, коротко острижен. Руки в блатных наколках — перстни, кинжал со змеей, прочая ерунда.

— Как она тебе? — бугай хитро прищуривается.

— Ты о чем?

— Бойкая? А? Понравилось?

Понимаю, что попал. Ничем хорошим эта история не закончится.

— Пройти дай. — Как можно спокойней говорю, а сам проклинаю себя за ночное приключение.

— А ведь это невеста моя, — корчит кислую мину бугай. — И мне вот обидно… Правда, Рустик? Бугай смотрит на приятеля. — Это ж обидно, когда твою невесту дрючит какой-то недомерок?

Поезд замедляет ход. Колеса бьются на стрелках. Короткий щелчок сливается с этими звуками, но я реагирую на него, потому что знаю, что это.

Кнопочный нож или, как говорят блатные, выкидуха. Вот он, зажат в руке мужика. Широкое тусклое лезвие направлено мне в живот.

Сердце ухает куда-то в пятки. Пай-мальчиком я никогда не был, за свои неполные девятнадцать лет попадал в разные передряги. Били меня, бил я. Улица Заря в Казани — это вам не Горького в Москве. Но одно дело махаться с сопляками-сверстниками «двор на двор» или биться с одноклассниками «до первой крови», и совсем другой — нож-выкидуха, готовый вспороть живот.

— В сумке что? — глухо спрашивает Рустик.

Я начинаю вспоминать, что лежит в сумке. Письмо, мамина тушь, крем, странный предмет в шкатулке…

И вдруг я успокаиваюсь. Перед глазами на секунду возникает девять конских хвостов на высоком древке. Степной ветер бьет мне в лицо, холодит лоб. Я плавным движением скидываю сумку с плеча. Здоровяк отвлекается, делает короткий шаг, тянет руку, чтобы поднять ее. Именно этого я и добивался. Теперь урка с ножом не сможет напасть на меня — его заслоняет наклонившийся амбал. А вот я смогу.

Коротко, без замаха, бью здоровяка кулаком в солнечное сплетение. Это место гораздо более уязвимо, чем лицо. Почему-то в дворовых драках пацанва всегда разбивает друг другу именно лица. Так положено, это неписаный закон: начал махаться — бей в торец. О торец амбала, что уже взялся за ремень моей сумки, можно отбить руку. Чтобы отправить его в нокаут, требуется кувалда. А «солнышко» пробить не сложно. Удар — и человек выкатывает глаза, тщетно силясь сделать вдох. Он уже не боец, а боксерская груша.

Главное — не суетится. Есугей вот не суетился — и разбил своих врагов.

Второй удар я наношу ребром ладони по шее здоровяка. Руки делают все как бы сами собой, без вмешательства головы. Во мне вспыхивает веселая боевая злость.

Парень со стоном падает на колени. Урка с ножом внимательно смотрит на меня, сузив глаза. Он не обескуражен, наоборот. В его мутных глазах ясно читается — теперь он будет резать.

Но урка не знает, что монгольский ветер уже остудил мою голову. Он привык иметь дело с людьми-жертвами, с теми, кто боится. Я — не боюсь. Я видел, как смелые духом побеждают сильных телом и оружием.

— Запорю! — визжит урка и кидается на меня, страшно оскалив полный железных зубов обметанный рот. Руку с ножом он держит на отлете, готовясь нанести удар. Я коленом толкаю стонущего на полу здоровяка ему под ноги, бью с правой в висок. Запнувшись и получив дополнительное ускорение, урка летит к вагонной двери и со всего маху бьется головой о массивную ручку.

Короткий вскрик, звон выпавшего ножа — и человек без движения замирает на полу. Под головой быстро расползается темно-красная лужа.

Кровь. Мозг пронзает короткая, как молния, мысль: «Надо сваливать!».

Подхватив сумку, я покидаю тамбур и оказываюсь в плацкартном вагоне. Поезд останавливается. Народ с чемоданами, сумками и рюкзаками плотно забивает узкий проход. Не обращая внимания на ругань, лезу к выходу и одновременно пытаюсь понять — что это было? Как я, не самый сильный боец, легко расправился с двумя уголовниками, не побоявшись ножа? Что вообще заставило меня «кинуться в отмах»? Что — или кто?

«А если я его убил? А если амбал уже очухался и сейчас с корешами бежит по вагону, чтобы расправиться со мной? А если…»

И тут я понимаю, что мне страшно. Спокойствие, еще несколько мгновений назад владевшее мною, исчезло бесследно. Теперь страх наполняет меня, делая ноги ватными, ладони мокрыми, а голову — бестолковой.

Выдравшись из вагона, я бросаюсь к зданию вокзала. Расталкивая пассажиров, врываюсь в зал ожидания, пробегаю его насквозь и мимо остолбеневшего милиционера устремляюсь к остановке, где как раз замер синий лупоглазый троллейбус-семерка.

Вскакиваю на подножку. Двери с шипением закрываются за моей спиной. Троллейбус трогается.

Все, спасен!

Но по-настоящему меня «отпускает» только в нашем дворе. Я вижу родной подъезд, окна нашей квартиры, знакомые занавески на кухне и понимаю: на этот раз пронесло. Москва, поминки, странное наследство, поезд, серебряный конь, галлюцинации, Алина, уголовники в тамбуре — все это остается в прошлом. Но что-то подсказывает мне: еще ничего не закончилось.

Наоборот: все еще только начинается…

Двор встречает меня детским гомоном и звонкими ударами мячей. Девчонки играют в штандер, пацаны — в «одно касание». Из открытого окна дяди Гоши по-разбойничьи хрипит Высоцкий: