Хейверс вроде бы намеревалась отпустить еще какое-то замечание насчет Итона, но вместо этого послушно произнесла:

– У них тут имеется какой-то клуб шестиклассников, для выпускников. Он собирается в здании по соседству с «Ион-хаусом», где живет Чаз Квилтер. Там ребята напиваются по выходным.

– Кто именно?

– В клубе состоят только ученики старшего шестого класса, но я так поняла, что требуется пройти обряд посвящения. Чаз сказал, что некоторые предпочитают не вступать в клуб. Как он выразился, они «не проходят ступени инициации».

– Сам он состоит в клубе?

– Разумеется, он же старший префект. Полагаю, он обязан поддерживать великие традиции школы.

– Обряд посвящения входит в эти традиции?

– Очевидно, да. Я спросила его, каким образом вступают в клуб, а он покраснел и пробормотал, что приходится «делать всякие глупости» на глазах у товарищей. К тому же они там напиваются вусмерть. Считается, что выпускник имеет право на две порции спиртного в неделю, но, поскольку эти порции отмеряют другие ученики и они же подсчитывают, сколько порций пришлось на долю каждого, все это давно вышло из-под контроля. Похоже, эти пирушки по вечерам в пятницу сделались довольно разнузданными.

– Чаз не пытается как-то сдерживать этот разгул?

– По правде сказать, я этого просто не понимаю. Он же несет ответственность за их поведение, верно? Какой смысл называться старшим префектом, если он не выполняет свои обязанности?

– На этот вопрос ответить несложно, Хейверс. Весьма полезно иметь в анкете должность префекта. Университетские власти не станут проверять, насколько человек справлялся со своими обязанностями, им достаточно и того факта, что он числился префектом.

– Как вообще он мог сделаться старшим префектом? Если Чаз не способен руководить своими сверстниками, директору следовало это знать.

– Гораздо легче демонстрировать задатки лидера, не будучи старшим префектом, нежели быть хорошим префектом. Под давлением человек меняется. Возможно, именно это произошло с Чазом.

– А может, Чаз настолько смазлив, что директор не устоял перед ним, – проворчала Барбара со свойственным ей цинизмом. – Полагаю, они много времени проводят наедине, не так ли? – Линли бросил на свою напарницу предостерегающий взгляд, и она тут же пустила в ход последний аргумент:– Я же не слепая, инспектор. Чаз– красивый юноша, а Локвуд тут не единственный, кто западает на красивых мальчиков.

– Ну да. Что еще вы узнали?

– Я говорила с Джудит Лафленд, школьной медсестрой.

– А, да. Расскажите, что представляет собой медсестра.

Хейверс давно уже работала с Линли и знала его страсть к деталям, так что она начала с портрета Джудит Лафленд: на вид около тридцати пяти лет, волосы темные, глаза серые, на шее пониже правого уха большая родинка – она пытается прикрыть ее, перебрасывая вперед прядь волос и высоко поднимая воротник блузы, она даже придерживает воротник рукой, чтобы не расходился. Когда говорит, все время улыбается и охорашивается, приглаживает волосы, то застегивает, то расстегивает верхнюю пуговицу блузы, проводит рукой по ноге, проверяя, не морщинят ли чулки.

Это наблюдение показалось Линли наиболее интересным.

– Прихорашивается, как будто кокетничает? С кем именно? Вы были там с Чазом?

– Мне показалось, она ведет себя так с любым представителем мужского пола, а не только с Чазом. Пока мы там были, явился еще один старшеклассник, он жаловался на боль в горле, а она стала смеяться, поддразнивать его, говорила что-то вроде: «Не можешь жить без меня, да?» – а когда засовывала ему в рот градусник, то заодно погладила его по головке и похлопала по щеке.

– Какие выводы?

– Конечно, она не станет крутить любовь с мальчиками, – задумчиво проговорила Хейверс, – как-никак она старше любого из них чуть ли не на двадцать лет, но она нуждается в их восхищении и лести.

– Она замужем?

– Мальчики именуют ее «миссис Лафленд», но обручального кольца у нее нет. Должно быть, разведена. Она работает в школе три года, думаю, она приехала сюда сразу после развода. Ей нужно строить жизнь заново, и ей требуется подтверждение, что она еще сохранила привлекательность в глазах мужчин. Ну, вы знаете, как это бывает.

Сколько раз им приходилось в своей работе сталкиваться с последствиями измен и разводов! Они оба наблюдали первоначальную стадию одиночества покинутого человека, ужас перед перспективой провести всю оставшуюся жизнь без партнера, а затем потребность скрыть неотступный страх под маской жизнерадостности, деловитости, судорожное желание быть при деле. Подобная реакция на утрату характерна отнюдь не только для женщин.

– А что насчет справки, освобождающей от игры?

– Лафленд держит бланки в ящике стола, но ящик не заперт, а амбулаторию никто не охраняет.

– Мэттью мог стащить бюллетень?

– По-моему, вполне мог, в особенности если в тот момент медсестру кто-то отвлек. Судя по тому, как она вела себя нынче, Мэттью вполне мог утащить бланк, пока какой-нибудь старшеклассник пудрил ей мозги.

– Вы обсуждали с ней эту возможность?

– Я только спросила, как выдаются справки. Насколько я поняла, если кто-то из учеников плохо себя чувствует и не может после занятий участвовать в спортивных играх, он идет к Джудит Лафленд, она осматривает его, меряет температуру и так далее, и если он в самом деле болен, выдает ему справку об освобождении от игр. Если больного требуется уложить в изолятор, она передает справку с другим учеником, и тот вручает ее тренеру или бросает б его почтовый ящик, если же болезнь не столь тяжелая, пациент сам относит справку учителю, а потом возвращается к себе в спальню и укладывается в постель.

– Она ведет запись больных, обращавшихся за освобождением от игры?

Хейверс кивнула:

– В пятницу Мэттью не получал такой справки. Запись об этом отсутствует. Однако на протяжении семестра он дважды получал освобождение. Полагаю, во второй раз – это было три недели назад – он мог припрятать справку и выждать подходящий момент, чтобы удрать. Да, кстати. Мы с Чазом наткнулись на Гарри Моранта – он прятался в саду статуй.

– Вы говорили с ним?

– Если это можно назвать разговором. В глаза не смотрит, отвечает односложно.

– И что же?

– Он тоже ходил в кружок, где собирали модели паровозов. Там он и подружился с Мэттью.

– Они стали близкими друзьями?

– Трудно сказать. Мне кажется, Гарри преклоняется перед Мэттью. – Барбара помедлила, нахмурилась, подбирая точные слова.

– Да, сержант?

– Мне кажется, он знает, почему Мэттью сбежал. Он бы всей душой хотел последовать его примеру.

Линли приподнял бровь:

– Это кое-что меняет в нашем раскладе.

– Почему?

– Значит, дело не в классовых различиях. Гарри был несчастлив в этой школе, и Мэттью тоже, и Смит-Эндрю с…– Линли оглянулся на Генриха VII, самодовольного, уверенного, что сумел раз навсегда изменить историю страны.

– Сэр?

– Я думаю, нам пора на встречу с директором.

Кабинет Алана Локвуда выходил окнами на восток, как и часовня, и здесь, как в часовне, было немало элементов, долженствовавших произвести впечатление на посетителей. Широкий эркер – боковые ставни раскрыты и пропускают вовнутрь холодный воздух – вмещал большой стол, покрытый тканью, шесть стульев с бархатными сиденьями и стоячий канделябр эпохи рококо, отлитый из серебра, ярко светившегося на фоне любовно отполированного дерева. Напротив эркера камин, выложенный белыми и голубыми голландскими изразцами, приютил в своем зеве не электрический эрзац огня, но настоящее живое пламя. Над камином висел гольбейновский<Ганс Гольбейн Младший (1497/98—1543) – живописец и график немецкого Возрождения.> портрет неизвестного юноши, а рядом на стене второй портрет – изображение Генриха VII, крайне нелестное для монарха. Две стены занимали застекленные стеллажи с книгами, на третьей – фотографии, отражавшие школьную историю за последние годы. Едва Линли и Хейверс вошли в комнату, как Алан Локвуд поднялся из-за стола и двинулся им навстречу по толстому нарядному сине-золотому ковру. Директор успел снять мантию – она висела на крюке за дверью – и без нее выглядел каким-то незавершенным.