Директор выслушивал ее жалобы, всячески изображая сочувствие, обещал разобраться и всякий раз оставлял все по-прежнему. Словно головой о стену бьешься! А его нестерпимая, отечески покровительственная улыбочка с трудом скрывала, с каким неодобрением Локвуд воспринял ее появление в школе. Ей едва сравнялось двадцать пять лет, и она была здесь единственным преподавателем женского пола. Судя по роже директора, он опасался, как бы ее присутствие не развратило старшеклассников, словно в кампусе не было куда более привлекательных для них девиц из младшего и старшего шестого класса – девяносто юных красоток! Нет, Локвуду явно казалось, что Эмилия Бонд являет собой для юношей угрозу именно как член преподавательского состава!

Нелепость! Эмилия вполне отдавала себе отчет в том, что никак не может привлечь внимания восемнадцатилетнего юноши. Она, разумеется, была достаточно симпатична, но на фламандский манер, пышнотелая, крупноватая для своего роста, хотя отнюдь не полная. Она достаточно занималась спортом, чтобы не бояться растолстеть, но прекрасно понимала, что едва она забросит теннис, велосипед, плавание, гольф, бег трусцой и пешие прогулки, как тут же раздастся, точно супоросая свинья. Однако упражнения, спасавшие ее фигуру, плохо сказывались на цвете лица. От природы у нее была очень белая кожа, но постоянное пребывание на солнце вызвало появление множества веснушек на носу, щеки обветрились, волосы пришлось остричь, чтобы не мешали, и уложить короткие, редкие, добела выгоревшие пряди в прическу, которую Эмилия, не склонная себе льстить, считала подростковой. Ни один мальчик в этой школе не мог бы отнестись к ней иначе чем с братской привязанностью. Черт побери, она тут сделалась всеобщей старшей сестрицей, тому посоветуй, этого по плечу похлопай. Она ненавидела эту роль, но продолжала разыгрывать ее перед всеми.

Перед всеми, кроме Джона Корнтела. При одной мысли о Джоне Эмилия почувствовала наплывающую дурноту и поспешила переключиться на что-нибудь другое. Тщетно, он вторгался, навязчиво вторгался в ее мысли, она все время думала о том, как за эти девятнадцать месяцев они прошли путь от отношений коллег и приятелей к… к чему? Чем они стали друг для друга? – задавала она себе вопрос. Друзьями? Любовниками? Двумя одинокими людьми, не связанными ничем, кроме короткого мгновения физического желания? Космическая шутка, забава вечно смеющегося Бога?

Эмилия старалась убедить себя, что начало их отношений было совершенно невинным, что она просто хотела подружиться с этим болезненно застенчивым человеком, но на самом деле она с самого начала видела в Джоне Корнтеле прибежище и опору, обещание всего того, о чем она мечтала. Эта дружба была первым звеном, а в конце пути она сулила ей супруга, семью, безопасность. Хотя вначале Эмилия уверяла себя, будто хочет лишь помочь Джону раскрепоститься в отношениях с женщинами, она имела в виду раскрепостить его в отношениях только с одной женщиной– с собой. Она надеялась, что, начав получать удовольствие от женского присутствия, Корнтел постепенно окажется способен и к более прочным отношениям.

Но, хладнокровно обдумав план по завоеванию жениха и обеспечению своей судьбы, Эмилия не предусмотрела, что сама влюбится в него, что для нее будет столько значить каждая его мысль, и все его мучения, и его проблемы, его прошлое и его будущее. Как легко, как незаметно она соскользнула в эту влюбленность! Она оказалась в полной зависимости от него, еще только-только начав осознавать, что с ней происходит. Когда же Эмилия поняла, насколько сильны ее чувства к Джону и решилась действовать в соответствии с этими чувствами (ей всегда были свойственны прямота и решительность), все развалилось, ужасно, безнадежно.

«Не тот человек, за которого я его принимала». Она горестно рассмеялась. Как легко было бы прийти к такому заключению и отвернуться от Джона Корнтела. Ошибка. Жестокое недоразумение. «Я думала, что ты… ты думал, что я… а, забудем об этом, останемся друзьями, как прежде». Но это невозможно. Нельзя перейти от любви к дружбе, нет такого переключателя. Несмотря на все, что произошло между ними, несмотря на его унижение, на ее испуганные слезы, она все еще любила и желала его, хотя и знала, что совершенно не понимает этого человека.

Дверь лаборатории скрипнула. Этот звук отвлек Эмилию от горестных размышлений. Эмилия подняла голову и с кафедры, располагавшейся в передней части комнаты, поглядела на Чаза Квилтера, спешившего присоединиться к своим соученикам. Зажав тетрадь и учебник под мышкой, он остановился, чтобы извиниться за опоздание:

– Я был…

– Я знаю. Мы решаем задачи, написанные на доске. Догоняй нас.

Чаз кивнул и занял свое место за вторым лабораторным столом. В классе присутствовало всего восемь учащихся, три девочки и пятеро парней. Как только Чаз уселся и раскрыл тетрадь, двое соучеников шепотом настойчиво окликнули его.

Эмилия расслышала только вопрос первого: «О чем они спрашивали?»– и вопрос второго: «Как это прошло? С ними легко…» – и тут же решительно вмешалась:

– У нас урок. Это касается всех. Займитесь делом.

Они недовольно заворчали, удивленные резким приказом, но Эмилию не волновало, обидятся ли они на нее. Другого выхода нет. Есть проблемы поважнее, чем удовлетворение праздного любопытства, и главной проблемой для нее был мальчик, сидевший справа от Чаза Квилтера.

На Брайана Бирна ложится значительная доля ответственности за случившееся с Мэттью Уотли. Он– префект «Эреба», он должен следить за тем, чтобы в общежитии все шло нормально, чтобы новички адаптировались к школьной жизни, чтобы соблюдались правила, он поддерживает дисциплину и в случае надобности назначает наказание.

Но Брайан Бирн не справился со своей задачей, и Эмилия видела, как бремя неудачи тяжко ложится на плечи юноши, не дает ему поднять глаза, она видела, как дергается в тике правый уголок его рта, и всем сердцем жалела Брайана.

Брайана Бирна ждет жесточайший разнос за смерть Мэттью Уотли. Мало того, что он сам, несомненно, осыпает себя суровыми упреками, его отец подберет слова похлеще, жалящие, ядовитые. Джилс Бирн умеет унижать людей, знает, когда каким оружием воспользоваться, и особенно изощренно находит щели в хрупких доспехах своего сына. Эмилия видела, как он унизил Брайана в последний родительский день. В восточной галерее были выставлены доклады и творческие работы учеников, среди них – курсовая Брайана по истории. Бирн задержался перед ней едва ли на минуту, оценил объем– «Десять страниц, да?»– и тут же добавил, нахмурившись: «Тебе следует исправить почерк, если ты и в самом деле собираешься в университет» – и пошел дальше, невозмутимый, беспристрастный. Его, видите ли, все это утомляет! Он член совета попечителей школы и не станет проявлять повышенный интерес к работам родного сына.

Эмилия как раз в этот момент проходила по галерее, она видела, как меняется выражение лица юноши– обида, отверженность, стыд. Она хотела подойти к нему, утешить, помочь ему забыть отцовские слова, но тут из часовни вышел Чаз Квил-тер, и при виде него Брайан преобразился. Секунду спустя он уже, болтая и смеясь, последовал за Чазом в столовую.

Чаз– вот кто был необходим Брайану. Их дружба помогла мальчику преодолеть замкнутость и сосредоточенность на себе, ввела его в круг более уверенных, крепко стоящих на ногах молодых людей. Но сейчас, глядя на двух юношей, склонившихся над пробирками, уставившихся в свои записи, Эмилия задумалась, какую роль сыграет провал Брайана в его отношениях с Чазом. Смерть Мэттью Уотли подрывала положение Чаза как старшего префекта, она плохо отразится на всей школе, подмочит репутацию даже отцу Брайана, но сам Брайан проиграет по всем статьям. Как это несправедливо!

Дверь лаборатории вновь заскрипела. Эмилия почувствовала, как напряглись ее мышцы, готовясь к борьбе или бегству, – это явилась полиция.

Войдя в химическую лабораторию, Линли убедился, что Барбара Хейверс не слишком преувеличивала, утверждая, будто это здание и его кабинеты не претерпели существенных изменений со времен Дарвина. Обстановку помещения никак нельзя было назвать современной. Под потолком вились газовые трубы, в паркетном полу зияли дыры, свет казался тускловатым, классная доска поистерлась, и написанные на ней задачи расплывались, сливаясь с призраками сотен и тысяч других, ранее заданных и решенных здесь.