Сент-Джеймс спустился в кухню. Несмотря на громогласные протесты Коттера, он так и не пообедал. Гложущую пустоту внутри, которая, конечно же, была вызвана отнюдь не голодом, можно попытаться хотя бы отчасти приглушить поздним ужином.

В кухне не было ни Коттера, ни миссис Уинстон, много лет проработавшей в этом доме кухаркой. Только собака с надеждой глядела на него из своей корзины да кошка выгибала спину на каминной полке. Сент-Джеймс распахнул холодильник, и такса выскочив из корзины, поспешила присоединиться к нему в надежде на угощение. Усевшись у ног хозяина, собачка изобразила на морде мировую скорбь и даже бока втянула – изголодалась, мол.

– Пич, тебя уже кормили, – напомнил ей Сент-Джеймс. – Думаю, раза три, не меньше.

Пич завиляла хвостом, радостно его приветствуя. Аляска, не слезая с камина, презрительно зевнула. Сент-Джеймс прихватил кусок сыра вместе с разделочной доской и перешел к столику у окна. Пич последовала за ним – а вдруг перепадет крошка.

Он развернул сыр, наточил нож, но аппетит так и не пробудился. Сент-Джеймс посмотрел в окно. Отсюда он видел сад под странным углом – только нависающие сверху ветки.

Даже этому клочку земли Дебора сумела придать неповторимое очарование. У подножия кирпичных стен пышно разрослись цветы, их цвет и аромат менялся с каждым месяцем года. Мощеная дорожка от дома к задней калитке поросла бурачком– Дебора упорно отказывалась выпалывать его. В одном углу на ясене висело четыре скворечника и кормушка, где вечно дрались мелкие, жадные воробушки. На прямоугольной лужайке стояло два стула, кресло и приземистый круглый столик, Саймон пытался уговорить Дебору не покупать садовую мебель из металла, но ей понравилась искусная работа, и она обещала самолично очищать мебель от ржавчины, достаточно быстро нараставшей под воздействием влажного лондонского климата. Дебора сдержала слово: каждую весну она драила стулья и кресло с песочком и красила заново, вымазываясь при этом и сама с головы до ног Главное– она сдержала слово. Она всегда была верна себе.

Сент-Джеймс нащупал рукой нож, сжал рукоятку. Дерево больно впилось в его ладонь.

Как решился он вверить всю свою жизнь этой женщине? Как посмел обнаружить перед ней свою слабость? Ибо она знала его слабость, она знала что побуждает Саймона к первенству в своей области, зачем ему понадобилось восхищение коллег, чего ради он добивается, чтобы именно к нему обращались в сложных случаях, именно его вызывали в суд в качестве эксперта, когда требуется разгадать тайную весть кровавого пятна, определить траекторию пули, интерпретировать царапины, оставшиеся на ключе или замке. Кое-кто считал, что стремление Саймона всегда быть в курсе последних достижений в науке вызвана жаждой самоутверждения, но Дебора знала правду: бесконечной работой муж. заполняет пустоту внутри. Он допустил, чтобы она увидела это.

Дебора разделяла его беспомощность, разделяла боль, все еще возвращавшуюся приступами в искалеченное тело. Дебора присутствовала при тяжелых процедурах, когда ее отец с помощью электродов заставлял работать мышцы ампутированной ноги Саймона, чтобы предотвратить атрофию. Она и сама научилась пользоваться электродами.

Муж и на это согласился– так она становилась ближе к нему, так она могла полностью слиться с судьбой и до конца узнать его. Какое проклятие таится в любви, как жалка и нелепа человеческая жизнь! Они прожили вместе полтора года, и он вложил себя в этот брак полностью, без остатка, он вошел в эти отношения, словно наивный подросток, ничего не оставив себе. У него не осталось в душе потайного уголка, куда он мог бы отступить. Он не думал, что понадобится отступление. Теперь он поплатится за свою доверчивость.

Он теряет Дебору. После каждой неудавшейся беременности она уходила в себя. Саймону казалось, что он понимает ее: он тоже хотел ребенка, но его потребность, конечно же, не шла ни в какое сравнение с тоской Деборы. Вот почему он позволял ей побыть одной, предаться своему горю. Он не замечал, как с каждым разом она все больше отдаляется от него, он не подсчитывал дни и недели. Иначе давно бы стало ясно, что траур Деборы и внутреннее отчуждение каждый раз длятся дольше, чем в предыдущий. Потом ее надежды оживали вновь. Но эта четвертая неудача, еще одна потеря так и не родившегося, но заранее любимого ребенка, довершила беду.

Как могло ему прийти в голову, что их брак окажется под угрозой из-за детей, тем более детей, еще даже не родившихся на свет. Саймон до сих пор не мог смириться с происходящим. Будь на Месте Деборы любая другая женщина, не столь ему близкая, не до конца, до самого донышка ясная, он сумел бы подготовиться к этой перемене, к разрыву. Но она, единственная из всех известных ему людей, казалась неизменной, верной всегда.

Саймон посмотрел на нож, посмотрел на сыр. Кусок не лез в горло. Он аккуратно убрал все по местам.

Выйдя из кухни, он вернулся в центральную часть здания, поднялся по лестнице. Супружеская спальня на втором этаже пустовала, в других комнатах тоже ни души. Саймон стал подниматься дальше. Жену он нашел в ее девичьей спальне возле лаборатории, на верхнем этаже дома.

Дебора сняла с себя промокшую одежду, облачилась в халат, тюрбаном накрутила на влажные волосы полотенце. Она сидела на медной кровати, стоявшей здесь с ее раннего детства, и перебирала старые фотографии, хранившиеся в ящиках небольшого шкафа.

Саймон помедлил на пороге, любуясь профилем Деборы, подсвеченным настенной лампой. Она держала в руках какую-то фотографию, сидела неподвижно, неотрывно глядя на нее.

Саймон почувствовал прилив сильного желания– он хотел сжать ее в объятиях, хотел найти губами ее губы, вдохнуть легкий аромат ее волос, прикоснуться к ее груди, услышать ее нежный стон. Но, как никогда прежде, он боялся приблизиться к ней, боялся спугнуть.

Саймон тихо вошел в комнату. Дебора не поднимала глаз от фотографии, даже не замечала его. Сент-Джеймс видел изящный изгиб шеи, трепетную тень ресниц на щеках, слышал легкое дыхание. Только подойдя вплотную к кровати и протянув руку, чтобы обнять жену, он разглядел фотографию, захватившую ее внимание.

Томас Линли выбегает из моря, светлые волосы искрятся под лучами солнца, с тела тонкими струйками стекает вода. Он хохочет, протягивая руку навстречу фотографу. Он прекрасен, он молод, каждое движение дается ему без усилий.

Сент-Джеймс поспешно отвернулся. Желание умерло, на смену ему пришло отчаяние. Он покинул комнату прежде, чем Дебора успела его остановить.

Алан Локвуд слушал кассету уже во второй раз. Линли наблюдал, как меняется при этом выражение его лица: одну эмоцию сменяет другая, но директор тщательно подавляет все чувства. Целая гамма – отвращение, гнев, сострадание, брезгливость.

Сержант Хейверс устроилась в эркере директорского кабинета, Линли сидел за большим столом для заседаний, поставив перед собой магнитофон, Локвуд стоял за стулом, крепко вцепившись пальцами в его резную спинку. Прослушав кассету в первый раз, он промолвил лишь: «Еще раз, прошу вас». Глядел он при этом вбок, на тот букет, что жена принесла вчера в его кабинет. Наиболее хрупкие цветы уже увядали, лилия, накануне сломанная пополам, поникнув, торчала в вазе.

Голоса на пленке становились то громче, то приглушеннее. Жертва продолжала молить, палач не переставал издеваться. Линли и Хейверс приехали в школу незадолго до конца утренней службы. Хор допевал последние слова гимна, звуки органа еще разносились по вытянутому нефу, волной тоажаясь от стен. Преподаватель, одетый в черную мантию, поднялся по ступеням восьмиугольной кафедры, намереваясь прочесть последний на сегодня текст из Писания. Он обернулся лицом к собравшимся, и Линли узнал Джона Корнтела. Стоя возле двери в мемориальную часовню, Линли следил, как преподаватель литературы сосредоточил взгляд на странице Библии и начать читать. Он споткнулся только один раз:

– Псалом шестьдесят первый, – провозгласил он. В свете установленной на кафедре лампы лицо его казалось матово-бледным над черной мантией и темным костюмом. – «Только в Боге успокаивается душа моя: от Него спасение мое. Только Он – твердыня моя, спасение мое, убежище мое: не поколеблюсь более. Доколе вы будете налегать на человека? Вы будете низринуты, все вы, как наклонившаяся стена, как ограда пошатнувшаяся. Они задумали свергнуть его с высоты, прибегли ко лжи; устами благословляют, а в сердце своем клянут…»