Как Испанец, ослепленный верой в Бога и любовью,

И своею опьяненный и чужою красной кровью,

Я хочу быть первым в мире, на земле и на воде,

Я хочу цветов багряных, мною созданных везде.

Я, родившийся в ущельи, под Сиэррою-Невадой,

Где лишь коршуны кричали за утесистой громадой,

Я хочу, чтоб мне открылись первобытные леса,

Чтобы заревом над Перу засветились небеса.

Меди, золота, бальзама, бриллиантов, и рубинов,

Крови, брызнувшей из груди побежденных

                                    властелинов,

Ярких зарослей коралла, протянувшихся к лучу,

Мной отысканных пределов жарким сердцем

                                      я хочу.

И, стремясь от счастья к счастью, я пройду по

                                         океанам,

И в пустынях раскаленных я исчезну за туманом,

Чтобы с жадной быстротою Аравийского коня

Всюду мчаться за врагами под багряной вспышкой дня.

И, быть может, через годы, сосчитав свои владенья,

Я их сам же разбросаю, разгоню, как привиденья,

Но и в час переддремотный, между скал родимых

                                             вновь,

Я увижу Солнце, Солнце, Солнце, красное, как кровь.

Быть может, предок мой был честным палачом:

Мне маки грезятся, согретые лучом,

Гвоздики алые, и, полные угрозы,

Махрово-алчные, раскрывшиеся розы.

Я вижу лилии над зыбкою волной:

Окровавленные багряною Луной,

Они, забыв свой цвет, безжизненно-усталый,

Мерцают сказочно окраской ярко-алой,

И с сладким ужасом, в застывшей тишине,

Как губы тянутся, и тянутся ко мне.

И кровь поет во мне… И в таинстве заклятья

Мне шепчут призраки: «Скорее! К нам в объятья!»

«Целуй меня… Меня!.. Скорей… Меня… Меня!..»

И губы жадные, на шабаш свой маня,

Лепечут страшные призывные признанья:

«Нам все позволено… Нам в мире нет изгнанья…

Мы всюду встретимся… Мы нужны для тебя…

Под красным Месяцем, огни лучей дробя,

Мы объясним тебе все бездны наслажденья,

Все тайны вечности и смерти и рожденья».

И кровь поет во мне. И в зыбком полусне

Те звуки с красками сливаются во мне.

И близость нового, и тайного чего-то,

Как пропасть горная, на склоне поворота,

Меня баюкает, и вкрадчиво зовет,

Туманом огненным окутан небосвод,

Мой разум чувствует, что мне, при виде крови,

Весь мир откроется, и все в нем будет внове,

Смеются маки мне, пронзенные лучом…

Ты слышишь, предок мой? Я буду палачом!

Я сбросил ее с высоты,

И чувствовал тяжесть паденья.

Колдунья прекрасная! Ты

Придешь, но придешь — как виденье!

Ты мучить не будешь меня,

А радовать страшной мечтою,

Создание тьмы и огня,

С проклятой твоей красотою!

Я буду лобзать в забытьи,

В безумстве кошмарного пира,

Румяные губы твои,

Кровавые губы вампира!

И если я прежде был твой,

Теперь ты мое привиденье,

Тебя я страшнее — живой,

О, тень моего наслажденья!

Лежи искаженным комком,

Обломок погибшего зданья.

Ты больше не будешь врагом…

Так помни, мой друг: До свиданья!

Мы блаженные сонмы свободно кочующих Скифов,

Только воля одна нам превыше всего дорога.

Бросив замок Ольвийский с его изваяньями грифов,

От врага укрываясь, мы всюду настигнем врага.

Нет ни капищ у нас, ни богов, только зыбкие тучи

От востока на запад молитвенным светят лучом.

Только богу войны темный хворост слагаем мы

                                         в кучи,

И вершину тех куч украшаем железным мечом.

Саранчой мы летим, саранчой на чужое нагрянем,

И бесстрашно насытим мы алчные души свои.

И всегда на врага тетиву без ошибки натянем,

Напитавши стрелу смертоносною желчью змеи.

Налетим, прошумим, и врага повлечем на аркане,

Без оглядки стремимся к другой непочатой стране.

Наше счастье — война, наша верная сила —

                                      в колчане,

Наша гордость — в незнающем отдыха быстром

                                           коне.

В глухие дни Бориса Годунова,

Во мгле Российской пасмурной страны,

Толпы людей скиталися без крова,

И по ночам всходило две луны.

Два солнца по утрам светило с неба,

С свирепостью на дольный мир смотря.

И вопль протяжный «Хлеба! Хлеба!

                             Хлеба!»

Из тьмы лесов стремился до царя.

На улицах иссохшие скелеты

Щипали жадно чахлую траву,

Как скот, озверены и неодеты,

И сны осуществлялись наяву.

Гроба, отяжелевшие от гнили,

Живым давали смрадный адский хлеб,

Во рту у мертвых сено находили,

И каждый дом был сумрачный вертеп.

От бурь и вихрей башни низвергались,

И небеса, таясь меж туч тройных,

Внезапно красным светом озарялись,

Являя битву воинств неземных.

Невиданные птицы прилетали,

Орлы парили с криком над Москвой,

На перекрестках, молча, старцы ждали,

Качая поседевшей головой.

Среди людей блуждали смерть и злоба,

Узрев комету, дрогнула земля.

И в эти дни Димитрий встал из гроба,

В Отрепьева свой дух переселя.

Когда опричники, веселые, как тигры,

По слову Грозного, среди толпы рабов,

     Кровавые затеивали игры,

     Чтоб увеличить полчище гробов,—

Когда невинных жгли и рвали по суставам,

Перетирали их цепями пополам,

     И в добавленье к царственным забавам,

     На жен и дев ниспосылали срам,—

Когда, облив шута горячею водою,

Его добил ножом освирепевший царь,—

     На небесах, своею чередою,

     Созвездья улыбалися как встарь.

Лишь только эта мысль в душе блеснет случайно,

Я слепну в бешенстве, мучительно скорбя

     О, если мир — божественная тайна,

     Он каждый миг — клевещет на себя!