В душах есть все, что есть в небе, и много иного.

В этой душе создалось первозданное Слово!

Где, как не в ней,

Замыслы встали безмерною тучей,

Нежность возникла усладой певучей,

Совесть, светильник опасный и жгучий,

Вспышки и блески различных огней,—

Где, как не в ней,

Бури проносятся мысли могучей!

Небо не там,

В этих кошмарных глубинах пространства,

Где создаю я и снова создам

Звезды, одетые блеском убранства,

Вечно идущих по тем же путям,—

Пламенный знак моего постоянства.

Небо в душевной моей глубине,

Там, далеко, еле зримо, на дне

Дивно и жутко  уйти в запредельность,

Страшно мне в пропасть души заглянуть,

Страшно — в своей глубине утонуть.

Все в ней слилось в бесконечную цельность,

Только душе я молитвы пою,

Только одну я люблю беспредельность,

Душу мою!

Но дикий ужас преступления,

Но искаженные черты,—

И это все твои видения,

И это — новый — страшный — ты?

В тебе рождается величие,

Ты можешь бурями греметь,

Из бледной бездны безразличия

Извлечь и золото и медь.

Зачем же ты взметаешь пыльное,

Мутишь свою же глубину?

Зачем ты любишь все могильное,

И всюду сеешь смерть одну?

И в равнодушии надменности,

Свой дух безмерно возлюбя,

Ты создаешь оковы пленности:

Мечту — рабу самой себя?

Ты — блеск, ты — гений бесконечности,

В тебе вся пышность бытия.

Но знак твой, страшный символ Вечности —

Кольцеобразная змея!

Зачем чудовище — над бездною,

И зверь в лесу, и дикий вой?

Зачем миры, с их славой звездною,

Несутся в пляске гробовой?

Мир должен быть оправдан весь,

Чтобы можно было жить!

Душою там, я сердцем — здесь.

А сердце как смирить?

Я узел должен видеть весь.

Но как распутать нить?

Едва в лесу я сделал шаг,—

Раздавлен муравей.

Я в мире всем невольный враг,

Всей жизнею своей,

И не могу не быть,— никак,

Вплоть до исхода дней.

Мое неделанье для всех

Покажется больным.

Проникновенный тихий смех

Развеется как дым.

А буду смел,— замучу тех,

Кому я был родным.

Пустынной полночью зимы

Я слышу вой волков,

Среди могильной душной тьмы

Хрипенье стариков,

Гнилые хохота чумы,

Кровавый бой врагов.—

Забытый раненый солдат,

И стая хищных птиц,

Отца косой на сына взгляд,

Развратный гул столиц,

Толпы глупцов, безумный ряд

Животно-мерзких лиц.—

И что же? Я ли создал их?

Или они меня?

Поэт ли я, сложивший стих,

Или побег от пня?

Кто демон низостей моих

И моего огня?

От этих тигровых страстей,

Змеиных чувств и дум,—

Как стук кладбищенских костей

В душе зловещий шум,—

И я бегу, бегу людей,

Среди людей — самум.

Стучи, тебе откроют. Проси, тебе дадут.

— О, Боже! Для чего же назначен Страшный Суд?

Мы лежим на холодном и грязном полу,

Присужденные к вечной тюрьме.

И упорно и долго глядим в полумглу,—

Ничего, ничего в этой тьме!

Только зыбкие отсветы бледных лампад

С потолка устремляются вниз.

Только длинные шаткие тени дрожат,

Протянулись — качнулись — слились.

Позабыты своими друзьями, в стране,

Где лишь варвары, звери да ночь,

Мы забыли о Солнце, Звездах, и Луне,

И никто нам не может помочь.

Нас томительно стиснули стены тюрьмы,

Нас железное давит кольцо,

И как духи чумы, как рождения тьмы,

Мы не видим друг друга в лицо!

О, да, я Избранный, я Мудрый, Посвященный,

Сын Солнца, я — поэт, сын разума, я — царь.

Но предки за спиной, и дух мой искаженный —

Татуированный своим отцом дикарь.

Узоры пестрые прорезаны глубоко.

Хочу их смыть: Нельзя. Ум шепчет: «Перестань…»

И, с диким бешенством, я в омуты порока

Бросаюсь радостно, как хищный зверь на лань.

Но, рынку дань отдав, его божбе и давкам,

Я снова чувствую всю близость к Божеству.

Кого-то раздробив тяжелым томагавком,

Я мной убитого с отчаяньем зову.

Я на смерть поражен своим сознаньем,

Я ранен в сердце разумом моим.

Я неразрывен с этим мирозданьем,

Я создал мир со всем его страданьем.

Струя огонь, я гибну сам, как дым.

И понимая всю обманность чувства,

Игру теней, рожденных в мире мной,

Я, как поэт, постигнувший искусство,

Не восхищен своею глубиной.

Я сознаю, что грех и тьма во взоре,

И топь болот, и синий небосклон,

Есть только мысль, есть призрачное море,

Я чувствую, что эта жизнь есть сон.

Но, видя в жизни знак безбрежной воли,

Создатель, я созданьем не любим.

И, весь дрожа от нестерпимой боли,

Живя у самого себя в неволе,

Я ранен на смерть разумом моим.

Увечье, помешательство, чахотка,

Падучая, и бездна всяких зол,

Как части мира, я терплю вас кротко,

И даже в вас я таинство нашел.

Для тех, кто любит чудищ, все находка,

Иной среди зверей всю жизнь провел,

И как для закоснелых пьяниц — водка,

В гармонии мне дорог произвол.

Люблю я в мире скрип всемирных осей,

Крик коршуна на сумрачном откосе,

Дорог житейских рытвины и гать.

На всем своя — для взора—позолота.

Но мерзок сердцу облик идиота,

И глупости я не могу понять!

Я горько вас люблю, о бедные уроды,

Слепорожденные, хромые, горбуны,

Убогие рабы, не знавшие свободы,

Ладьи, разбитые веселостью волны.

И вы мне дороги, мучительные сны

Жестокой матери, безжалостной Природы,

Кривые кактусы, побеги белены,

И змей и ящериц отверженные роды.

Чума, проказа, тьма, убийство и беда,

Гоморра и Содом, слепые города,

Надежды хищные с раскрытыми губами,—

О, есть же и для вас в молитве череда!

Во имя Господа, блаженного всегда,

Благословляю вас, да будет счастье с вами!