Финн покачал головой, его лицо в свете костра было серьезным, почти суровым:

— Если бы у меня был выбор, я отказался бы от такой службы — она обязывает слишком ко многому, но я Чэйсули, а Чэйсули не делают подобных вещей.

— Враги становятся друзьями, — медленно кивнул Лахлэн, глядя в огонь, словно уже слышал мелодию новой песни. — Это будет прекрасная песня-сказание.

Этот рассказ будет ранить сердца и души, и покажет другим, что все их беды ничто в сравнении с тем, что претерпели Чэйсули. Если ты позволишь мне, Финн, я…

— …и что ты сделаешь? — резко спросил Финн. — Приукрасишь правду?

Изменишь рассказ ради ритма и рифмы? Нет. Я отказываю тебе в этом. То, что пережил я и мой клан — не для чужих ушей.

Я стиснул руки, впился ногтями .в кожу перчаток. Финн почти никогда не говорил о своем прошлом или о своих чувствах — он предпочитал оставлять все это при себе — но теперь, когда он заговорил, я услышал в его голосе живое чувство и живую боль. Словно вновь открылась незажившая за годы рана.

Лахлэн встретился с ним глазами:

— Когда правда такова, нечего приукрашать, — тихо промолвил он. — Думаю, в этом не будет нужды.

Финн сказал что-то на Древнем Языке — на языке Чэйсули. За прошедшие годы я сумел выучить несколько слов и фраз, но когда Финн начинал говорить так — в гневе, в отчаянье — я ничего не мог понять. Звуки и слова сливались в нечто целое — впрочем, прекрасно передававшее чувства Финна. Я невольно поежился, должно быть, Лахлэн сейчас чувствовал то же, что и я.

Но Финн внезапно умолк. Он не закричал — но наступившая внезапно тишина подействовала на нас не слабее. Правда, теперь эта тишина была какой-то иной и только взглянув в ничего не выражающее лицо Финна, заметив его отстраненный, погруженный в себя взгляд, я понял, что он говорит со Сторром.

Не знаю, что сказал ему волк, но лицо Финна внезапно потемнело, словно от гнева, потом побелело и приобрело угрюмое выражение. Наконец он заговорил:

— Я был еще мальчиком…

Его голос был так тих, что я с трудом мог разобрать слова.

— Мне было три года.

Его пальцы впились в серебристую шерсть Сторра. Я вдруг подумал, что, быть может, он ищет поддержки у лиир для рассказа о своем детстве, эта мысль поразила меня. К тому же, мне он этого не рассказывал никогда — даже если я просил его.

— Я тогда заболел — какая-то детская хворь, но я цеплялся за юбки жехааны, словно несмышленыш… — он прикрыл глаза и слабо улыбнулся, словно воспоминание рассмешило его. — Сон не приносил мне покоя — меня мучили тяжелые сны, а в шатре к тому же было жарко. И темно — так темно, что мне показалось — сейчас придут демоны, чтобы унести мою душу. Мне было так жарко…

Он с трудом проглотил комок в горле — было видно, как дернулся кадык:

— Дункан выплеснул воду в очаг, чтобы погасить огонь — он хотел помочь, но шатер наполнился дымом, и я начал кашлять и задыхаться. Наконец, Дункан и моя жехаана заснули — а я не мог…

Я украдкой взглянул на Лахлэна. Тот слушал, словно завороженный. Финн ненадолго умолк. В его глазах плясало отраженное пламя костра.

— И тут Обитель наполнилась грохотом, словно вдруг разразилась гроза. Да так оно и было — только началась она по воле людей, а не богов. Людей Мухаара.

Они ворвались в Обитель, как демоны преисподней — они хотели уничтожить нас.

Всех. Они подожгли шатер.

Лахлэн даже дышать перестал:

— Шатер, в котором были дети?

— Да, — мрачно подтвердил Финн. — Наш шатер сбили кони, потом на него бросили факел…

Его взгляд впился в побелевшее лицо Лахлэна.

— Мы красим свои шатры. Краска горит быстро. Очень.

Лахлэн попытался было что-то сказать, словно хотел прервать рассказ — но Финн не обратил на это внимания. Впервые он изливал душу перед другими людьми.

— Дункан вытащил меня из огня прежде, чем пламя поглотило нас. Жехаана утащила нас за деревья, там мы и прятались, пока не наступил день. К тому времени всадники исчезли — но исчезла и почти вся наша Обитель, — он глубоко вздохнул. — Я был совсем ребенком — слишком маленьким, чтобы все понимать. Но даже трехлетний ребенок может научиться ненавидеть.

Финн посмотрел на меня.

— Я родился за два дня до того, как Хэйл ушел за Линдир, и все-таки он взял ее. Все-таки он отправился в Хомейну-Мухаар, чтобы помочь своей мэйхе, своей любовнице, бежать. И когда Шейн натравил на Чэйсули своих людей, он, конечно, начал с обители Хэйла.

Лахлэн долго молчал, потом покачал головой.

— Я наделен тем, чего нет у обычных людей, благодарение Лодхи и моей Леди.

Но даже я не сумею рассказать это так, как ты.

Его лицо застыло:

— Я оставляю это тем, кто может рассказать. Я оставлю этот рассказ Чэйсули.

Когда, наконец, днем позже мы приблизились к Обители, Финн стал вдруг задумчивым и немногословным. Это было непохоже на него. Мы неплохо находили с ним общий язык — правда, для этого мне сперва пришлось привыкнуть видеть рядом с собой. Чэйсули, а Финну — служить хомэйну. Неужели же теперь, возвратившись домой — или, по крайней мере, туда, где был дом Финна — он оставить свою службу мне?..

От этой мысли зябкий холодок пробежал у меня по спине. Я вовсе не хотел терять Финна. Он по-прежнему был нужен мне. Я многому научился за годы изгнания, но мне еще предстояло узнать, что значит воевать за похищенный у меня трон. Без Финна же это казалось мне почти безнадежным делом.

Внезапно он остановил коня, что-то прошипев сквозь зубы. Потом лицо его застыло — он говорил с лиир.

Мудрый арфист Лахлэн не сказал ничего. Он ждал вместе со мной — но, в отличие от меня, должно быть, не чувствовал разлитого в воздухе напряжения.

Наконец, лицо Финна дрогнуло — на нем появилось жесткое и в то же время отстраненное выражение, черты лица заострились — а глаза остались пустыми и безжизненными.

И я испугался.

— Что?.. — мой собственный голос был больше похож на свистящее шипение.

— Сторр посылает предупреждение… — Финн внезапно зябко передернул плечами. — Кажется, я и сам это чувствую. Я пойду. Оставайтесь здесь…

Мгновение он смотрел на Лахлэна, словно взвешивал что-то — потом дернул плечом:

— Делайте, что я говорю. Оставайтесь здесь и ждите меня.

Он говорил так, словно ничего особенного и не происходило — но я не поверил его спокойному тону и поймал за повод его коня:

— Говори. Что случилось?

Финн снова посмотрел на Лахлэна, потом перевел взгляд на меня:

— Сторр не слышит ни одного лиир.

— Ни одного?..

— Ни даже Аликс.

— Но… с ее Древней Кровью… — я не окончил фразы. Финну не нужно было больше ничего говорить. Если Сторр не слышит никого из лиир, положение действительно серьезное.

— Тебе тоже может грозить опасность, — тихо проговорил я.

— Конечно. А потому я пойду туда в облике лиир, — Финн в мгновение ока оказался на земле. — Толмора лохэлла мэй уик-ан, чэйсу, — сказал он мне, дернув плечом — а еще через мгновение он перестал быть человеком.

Я наблюдал за Лахлэном. Когда Финна поглотила пустота, глаза его расширились — потом сузились, он нахмурился, словно старался понять, что происходит, и научиться этому. Его пальцы легко коснулись футляра арфы, словно он хотел убедиться в том, что это явь, а не сон. Когда я перевел взгляд на Финна, очертания человека уже исчезли, сменившись еще неотчетливыми очертаниями волчьего тела. Я ощутил знакомую тошноту — не знаю, сумею ли когда-нибудь привыкнуть к этому зрелищу — и снова перевел взгляд на Лахлэна. Лицо его приобрело зеленоватый оттенок, на мгновение мне показалось — его сейчас вырвет от страха и потрясения. Но — нет, все обошлось.

Рыжеватый волк с глазами Финна взмахнул хвостом и в мгновение ока исчез за деревьями.

— Они не заслуживают того, чтобы их боялись, — сообщил я Лахлэну, конечно, если ты не сделал ничего, чтобы заслужить их вражду.

Я улыбнулся: теперь он смотрел на меня так, словно я тоже мог быть волком