— Так вспомни, — коротко проговорил Финн. — Вспомни все, арфист. Лахлэн развел руками, — Айлини пришли сюда. Они разрушили обитель и убили всех Чэйсули, кого только могли.

— Сколько? — спросил Финн.

— Не всех, — Лахлэн потер рукой лоб, словно пытался освободиться от серебряного венца — знака его призвания. — Я… должно быть, я знаю не так много, как должен бы…

— Недостаточно — и в то же время слишком много, — мрачно заметил Финн. Арфист, ты должен был сказать об этом раньше. Ты знал, что мы едем в Обитель.

— Но ведь не могу же я знать их всех! — воскликнул Лахлэн. — Верховный Король Родри дает приют всем Чэйсули, но не считает их. Я не думаю, что даже Родри мог бы сказать, сколько в Эллас Обителей — или Чэйсули. Мы просто принимаем их всех.

На этот раз покраснел Финн — но только на мгновение. Напряженное и горестное выражение снова возникло на его лице, черты заострились:

— Может быть, все они мертвы. Это значит, что остаюсь только я… — он внезапно умолк. Лахлэн набрал в грудь воздуха:

— Я слышал, что те, кто выжил, вернулись в Хомейну. На север. Они за рекой Синих Клыков. Финн нахмурился:

— Слишком далеко… — пробормотал он, взглянув на Сторра — Слишком далеко даже для уз лиир. Я взглянул на Лахлэна в упор:

— Для человека, который может припомнить так мало, ты слышал слишком много. Ты говоришь, в Хомейну, на север — за реку Синих Клыков… у тебя есть, должно быть, возможность узнать то, к чему мы не имеем доступа?

Он не улыбнулся:

— Арфисты знают многое, как вам должно быть известно. Или в Хомейне-Мухаар их не было?

— И много, — коротко ответил я. — До того, как Беллэм заставил умолкнуть музыку.

Финн отвернулся. Он стоял теперь, молча глядя на то, что осталось от шатра Дункана. Я знал, что он пытается совладать с собой. Я не знал, удастся ли это ему.

— Могу ли я предложить вам, — начал Лахлэн, — свое искусство арфиста, чтобы поднять ваших людей? Я могу приходить в таверны и петь там Песнь Хомейны, чтобы узнать, что думают и чувствуют люди. Есть ли лучший способ понять их и узнать, откликнутся ли они на призыв своего законного короля?

— Песнь Хомейны? — с сомнением переспросил Финн, оборачиваясь к Лахлэну.

— Вы ее слышали, — ответил арфист, — и я видел, как вы ее слушали. В ней есть своя магия.

Его слова были правдой. Если он действительно пойдет по кабакам и тавернам Хомейны с этой песней, он очень скоро будет знать, на что способны мои люди.

Если Беллэм сломил их, потребуется время, чтобы вернуть им боевой дух. Если нет — я мог рассчитывать на них.

Я кивнул Лахлэну:

— Надо заняться лошадьми.

Мгновение он хмурился в растерянности, потом понял. Молча взял в повод лошадей и повел их прочь, дав нам с Финном возможность поговорить наедине, не опасаясь, что он может подслушать нас.

— Я отпускаю тебя, — просто сказал я. — Что-то вспыхнуло в глазах Финна:

— В этом нет нужды.

— Есть. Ты должен идти. Твой клан… твои родичи… ушли на север за реку Синих Клыков. Назад в Хомейну, куда мы и направлялись. Ты должен найти их, чтобы твоя душа успокоилась.

Он хранил угрюмую серьезность:

— Нам важнее исцелить Хомейну, чем найти мой клан.

— Разве? я покачал головой. — Однажды ты сказал мне, что клан и клановые связи создают более прочные узы, чем что-либо иное в культуре Чэйсули. Я не забыл этого. Я отпускаю тебя, чтобы ты мог вернуться ко мне, обретя цельность, — жестом я остановил его возражения. — Пока ты не узнаешь всего точно, тревога будет пожирать твою душу, как язва.

— Я не оставлю тебя в обществе врага, — напряженным голосом произнес Финн.

— Мы же не уверены, что он враг, — покачал головой я.

— Он слишком много знает, — мрачно возразил Финн. — Слишком много — и слишком мало. Я не верю ему.

— Тогда поверь мне, — я подняло руку ладонью вверх, пальцы веером. — Разве ты не научил меня, как выжить в любых обстоятельствах? Я больше не тот зеленый юнец-принц, которого ты сопровождал в изгнание. Мне кажется, что я и сам смогу позаботиться о себе, — я улыбнулся. — Ты говорил, что моя толмоора в том, чтобы отвоевать Трон Льва. Если ты сказал тогда правду, значит, так оно и будет, и ничто не помешает мне. Даже то, что мы на время расстанемся.

Финн медленно покачал головой:

— Толмоору тоже можно изменить, Кэриллон. Не обманывай себя — не уверяй себя в том, что с тобой ничего не может случиться.

— Попробуй поверить в меня хоть раз в жизни. Отправляйся на север, разыщи Дункана и Аликс. Верни их… — на мгновение я нахмурился в задумчивости. Привези их на ферму Торрина. Это был дом Аликс, если Торрин еще жив, думаю, все мы будем там в безопасности.

Финн посмотрел на то, что осталось от шатра его брата — потом на Сторра и вздохнул:

— Поднимай людей, мой господин властитель Хомейны. А я приведу Чэйсули.

Мухаара. О, Мухаара… Как орел на высокой скале над равнинами Хомейны, чье гнездо — розовый и красный камень…

Хомейна-Мухаар — такая же: розовая, красная, окруженная высокими стенами.

Она стоит на холме посреди Мухаары, возвышаясь над ней. Мы с Лахлэном въехали в Мухаару через главные ворота. И в то же мгновение я понял, что вернулся домой.

Впрочем, это было не правдой. В моем доме хозяйничали солиндские солдаты, в нем звенели кольчуги и сверкала холодная сталь. Они впустили нас только потому, что не знали, кто мы — не думали, что законный владыка Хомейны с такой готовностью сам въедет в свою тюрьму.

Солиндская речь звучала на улицах чаще, чем голоса хомэйнов. Мы с Лахлэном говорили по-элласийски — из соображений безопасности. Но я подумал, что даже если бы заговорил на родном языке, навряд ли меня кто-нибудь узнал бы: солдаты Беллэма устали и обленились. Пять лет прошло, а о нас не было ни слуху, ни духу, никакой угрозы извне не предвиделось, можно было спокойно жить в стенах Мухаары.

Исчезло величие Мухаары. Быть может, Я просто слишком много времени провел в чужих землях, вдали от дома? Нет. Казалось, некогда гордый город перестал заботиться о себе. Он стал домом Мухаара, укравшего трон у законного государя и хомэйны заботились более о прославлении имени Мухаара. чему тогда им заботиться о славе его города?..

Там, где прежде окна сверкали стеклом или поблескивали роговыми пластинками, теперь их глаза были темными и мутными, закопченными, а по углам набилась жирная грязь. Беленые стены теперь были серыми, покрылись разводами, а кое-где виднелись даже желтые потоки мочи. Мощеные улицы благоухали помоями, кое-где из брусчатки были выворочены камни. Я не сомневался, что Хомейна-Мухаар по-прежнему была достойным обиталищем для короля, а остальной город — нет.

Лахлэн посмотрел на меня — раз, другой:

— Если вы будете выглядеть таким разъяренным, они догадаются о том, кто вы.

— Мерзость запустения, — мрачно заметил я. — Я думал, меня вырвет. Что они сделали с моим городом?

Лахлэн покачал головой:

— То же, что делают все побежденные: они жили. Продолжали существовать. Вы не можете винить их в этом. Они утратили смысл жизни. Беллэм дерет с них три шкуры своими налогами, они даже поесть могут не всегда — что уж говорить о том, чтобы белить свои дома! А улицы? К чему расчищать их от грязи, когда на троне восседает мешок с навозом?

Я бросил на Лахлэна короткий внимательный взгляд. От человека, служащего Беллэму, навряд ли можно было услышать такие речи — разве что он говорил так именно для того, чтобы завоевать мое доверие и расположение. Он говорил как человек, понимающий причины прискорбного состояния Мухаары — быть может, не оправдывая тех, кто довел свой город до такого состояния, как это делал и я, но и не осуждая их. Может быть, потому, что он был элласийцем, а не хомэйном, и ему не нужно было отвоевывать трон.

— Мне жаль, что ты видишь город таким, — с чувством заговорил я. — Когда я…

Я остановился. Есть ли смысл говорить о том, что, быть может, никогда не произойдет?