А абхазами в средние века назывались грузины или какая-то часть их. Царица Тамара-то была 'царица Абхазская'! Потом уже абазги из-за труднопроизносимости этого слова были переименованы в абхазов, но сами-то продолжали называть себя по-прежнему - апсуа. Интересно, что вместе с апсуа прибыли из далёкой Африки и негры, решившие, видимо, попытать счастья вместе с белыми. Так и остались они в горных селениях Абхазии, не смешиваясь с белыми. Говорят они по-абхазски, считают себя 'апсуа' - абхазами.

Многое из того, что я здесь сказал, взято мной из книги моего деда 'История Абхазии'. Большевики запретили её, как идеологически вредную. Видите ли, абхазы 'просочились' к нам из-за рубежа! А может, ещё и завербованы были там Понтием Пилатом или царем Иродом! И книгу запретили, а деда - восьмидесятилетнего старца, почти слепого и глухого, заставили подписать брошюру-отречение: 'О моей книге 'История Абхазии'. Там дед не своим слогом кается, что его книга - сплошное надувательство, навеянное идеологически вредным влиянием абхазских националистов.

Видимо, большевики - сторонники 'местного' происхождения абхазов, руководствовались эпосом 'Сказание о нартах', где в своеобразной форме рассказывается о происхождении абхазских богатырей - нартов, а от них, по-видимому, всего абхазского народа.

А в этом эпосе сказано, что 'мать народа' - Сатаней-Гуаша, как-то белила холсты на берегу реки Кубань. Затем, устав от работы, разделась донага и стала плавать на спине. А на другом берегу реки в это время находился пастух с мелодичным именем - Зартыжв. Этот Зартыжв, увидев обнажённую даму, получил такое либидо, что стал кидаться в реку, пытаясь её переплыть. Тем более, что Сатаней-Гуаша своими страстными криками призывала его к этому. Но, не тут-то было - сильное течение не позволяло влюблённому Зартыжву сделать это. Тогда, по обоюдной договоренности, Сатаней-Гуаша легла на берегу в соответствующей позиции, а пастух точным выстрелом из лука оплодотворил её. До этого, конечно, проделав кое-какие манипуляции с наконечником стрелы и своим мужским достоинством. В эпосе, безусловно, об этом сказано несколько аллегорически, но для современного человека тут всё понятно. Итак, абхазы не только местного происхождения, но и родоначальники искусственного осеменения, столь 'модного' сейчас во всём мире!

Эти рассуждения, видимо, не давали покоя новым идеологам, и они не только заставили деда отречься от его 'Истории Абхазии', но и написать перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами заявление в родную партию: ':хочу участвовать в строительстве коммунизма, будучи в передовых рядах:' Значит, когда письменность своему народу создавал, он в 'передовых рядах' ещё не был: Знал ли сам дед, что он отрекся от труда всей своей жизни и примкнул к 'передовым рядам', я теперь сказать не могу. Скорее всего, вожаки 'передовых рядов' не стали беспокоить упрямого старца. И всё сделали за него сами. Им не трудно помочь старику - они же 'тимуровцы'!

Но я считаю 'Историю Абхазии' единственно верной. Во-первых, потому, что больше 'Историй Абхазии' никто не решался писать. Во-вторых, я утверждаю, что 'учение моего деда всесильно, потому, что оно верно'. Если мы семьдесят лет всей страной считали так про учение 'инородца' Маркса, то имею же я право считать подобным образом и про учение моего родного деда!

Выходит, что ограбили и убили Симона Кананита не абхазы, или абазги, а дикари, которых эти же абазги прогнали, когда заселялись на территории нынешней Абхазии.

Вот такими притчами и рассказиками потчевал я свою юную подружку, или 'пляжную' жену, выражаясь словами злых горских женщин. Мы купались в ледяной Псырцхе, пили за память Симона Кананита, сидя на камне-плахе, и частенько удалялись в заросли колючей ежевики. Нет, не только для того, чтобы полакомиться сладкой ягодой, которую согласно известной песне, 'рвали вместе'. Ещё и для того, например, чтобы сменить мокрые купальные костюмы на сухие:

Как-то мы зашли на Ново-Афонский вокзал посмотреть расписание электричек. Гуляя вокруг вокзала, мы вдруг обнаружили, что идём по улице Гулиа. А я и не знал, что в Новом Афоне есть улица имени моего деда. И эта улица, вернее, её название, неожиданно помогло мне.

Возле вокзала, прямо на путях двое местных мужиков тянули куда-то за руки русских девушек. Одной удалось вырваться, и она звала вторую:

- Рая, ну что ты? Идёшь, или я одна пойду? - и в том же духе.

А эту Раю тянул куда-то местный мужик, внешне похожий на армянина. Рая и не шла с ним, но и не делала попыток вырваться. Второй мужик занял выжидательную позицию, и вся эта группа, стоя на путях, вяло препиралась.

Ира, увидев эту сцену, почему-то вышла из себя.

- Прекратите приставать к девушкам, оставьте их в покое! - крикнула она тёмным мужичкам, но те только рассмеялись в ответ. - Дикари кавказские, аборигены проклятые! - обругала их Ира, и 'дикари' озлились. Непонятное слово 'аборигены' они приняли за страшное оскорбление, и в один прыжок оказались перед нами. Я загородил собой Иру и вспомнил весь запас бранных армянских слов. Вдруг несколько калиток на улице имени моего дедушки отворилось, и пять-шесть аборигенов, внешне почти неотличимых от первых двух, угрожающе расположились перед нами полукольцом. Дело запахло избиением. И тут, в безвыходном положении, я решил сыграть на названии улицы, где мы находились.

Я достал свой паспорт, который всегда носил с собой, и раскрыл его на своей фотографии:

- Смотри на мою фамилию, ты живёшь на моей улице! Тронешь меня или жену - будешь иметь дело с моим братом - начальником вашей милиции Иваном Гулиа, или с моим вторым братом - абреком Лёнчиком Гулиа.

Армяне, приблизившись, прочли фамилию в паспорте, посмотрели на фотографию, и испуганно отошли назад. Им всем был хорошо знаком начальник поселковой милиции Иван. А абрека Лёнчика они, к своему счастью, хоть и не знали лично, но наслышаны о нём были достаточно. В любой момент абрек со своей дружиной мог спуститься с гор и обложить их данью. Это, конечно, было пострашнее брани, которой по-армянски обложил их я.

Мой далёкий родственник Лёнчик, был хорошо известен в Абхазии своими подвигами. Как-то милиционеры обложили данью ресторан, анонимно принадлежащий Лёнчику. Они каждый день наведывались туда и бесплатно обедали. Так продолжалось года два, после чего милиционеры нарушили какой-то договор. Тогда Лёнчик разослал им открытки, где сообщал, что в его ресторане милиционеров два года кормили собачьим мясом. 'Я всегда знал, что вы - собаки, и два года кормил вас мясом бродячих собак!' - гласило послание.

Ещё однажды его заклятые 'друзья' милиционеры застали Лёнчика в конспиративном домике, где на столе стояло несколько тридцатилитровых бутылей с 'контрабандным' спиртом, из которого на подпольном заводе делали коньяк. Лёнчик мгновенно опрокинул стол, все бутыли свалились на пол и разбились. Стоя по щиколотку в спирту, он достал зажигалку и пообещал, что при приближёнии к нему взорвёт дом. Милиционеры выбежали наружу, а Лёнчик, пьянея от паров спирта, простоял там несколько часов, пока жидкость не испарилась. Потом, как ни в чём не бывало, вышел к милиционерам. Улики испарились, а за битое стекло 'калыма' не берут. И милиционеры ушли от него не солоно хлебавши.

Вот с каким героем предстояло иметь дело армянам, если бы они тронули брата абрека или его жену! Толпа тихо разошлась, а двое 'зачинщиков' вернулись к своим русским подружкам, которые верно ждали их на путях и безропотно пошли с ними.

Всё закончилось 'путём', но я попросил Иру впредь, если ей дороги её жемчужные зубки, шёлковая кожа и сиреневые глазки, не делать больше замечаний аборигенам. Если, конечно, дело происходит не на улице Гулиа, а сама Ира не находится рядом с 'братом' милиционера Ивана и абрека Лёнчика!

Всё было хорошо и безоблачно. Но я не зря сказал, что Ира была очень начитана и помнила про Манон Леско. Она и сама была натуральной Манон Леско. Двадцати четырёх дней, видите ли, ей не хватило сохранять мне верность!