Затем отпер двери кухни, вышел на веранду и стал безучастно смотреть во двор. В окне второго этажа я сразу заметил золотые волосы Фаины, которая смотрела в окна квартиры Томаса. Соседи во дворе не расходились, продолжая обсуждать злободневную тему грехопадения дворовых мальчишек.

Вдруг голова моя пошла кругом, резко заболел живот, и я упал на пол:

- Мама, - тихо прошептали губы, - я умираю!

Больница

На моё счастье мама услышала звук падающего тела и вышла на веранду.

- Ну и умирай! - услышал я слова наклонившейся надо мной мамы: - опять, небось, фокусы твои! Фаину увидел в окне, или что ещё?

Но тут страшная отрыжка выдавила у меня изо рта кровавую пену. Резь в животе была невыносимой. Мама испугалась, стала трясти меня за плечи, непрерывно спрашивая: 'Что с тобой, что с тобой?'

- Мама, я принял яд! - пытаясь изобразить улыбку, проговорил я.

Мама панически закричала, из комнаты выбежала бабушка

- Зови Нателлу, срочно зови Нателлу! - закричала она маме, и обе стали кричать в открытое окно: 'Нателла, Нателла!'

Нателла - это мама Томаса, врач по образованию, правда, никогда ещё по специальности не работавшая. Но она хоть что-то может посоветовать, к тому же у них телефон. У нас своего телефона не было, чтобы самим вызвать скорую помощь. Да приедет ли она - ещё большой вопрос. Машина скорой помощи тогда была почти автобусом - огромная неповоротливая с большим красным крестом. Приезд её был настоящим событием. Нателла оказалась дома. Эта молодая красивая женщина проявила большое участие и смекалку. Переговоры с Нателлой велись с третьего этажа на первый, при участии всех высыпавших на свои веранды соседей. Узнав, что я принял яд, Нателла сразу же закричала:

- Марго, узнай, что и сколько он принял!

- Тинктура кантаридис ординариум, грамм двадцать, - в полуобморочном состоянии проговорил я. Мне пришлось несколько раз повторить это название, пока мама криком не сообщила это Нателле. Та побежала звонить своему знакомому профессору-терапепевту.

Тем временем, на крик и гомон соседей вышла из своей квартиры управдом, или как её называла бабушка - 'вахтёр' - Тамара Ивановна Цагарели, властная женщина под два метра ростом, о которой я уже рассказывал.

- Марго, - закричала она снизу маме, - к Лине приехал любовник на машине (во дворе стоял 'Москвич-401'), сейчас я его позову, а ты быстро выводи мальчика во двор!

Мама и бабушка подхватили меня под руки и стали спускать по лестнице под испуганные взгляды соседей. Я так хотел, чтобы на втором этаже нам встретилась Фаина, но она не вышла на лестницу.

- Дело плохо, - мрачно сказала Нателла маме уже во дворе, - профессор спросил: 'И он ещё жив?' Я ведь назвала ему яд и его количество!

Растерянный любовник нашей соседки Лины уже стоял около машины и Тамара Ивановна деловито поясняла ему обстановку. Мама со мной села на заднее сиденье, Тамара Ивановна - рядом с водителем. Минут через десять мы были уже у ворот больницы 'Скорой помощи', находящейся поблизости от нашего дома.

Тамара Ивановна была рождена распорядителем - она шла впереди и перед ней раскрывались все двери. Позади ковылял я, поддерживаемый мамой. Не прошло и получаса с момента приёма яда, как я был уже у врача.

Меня посадили на табурет, покрытый клеёнкой, под ноги поставили таз. Врач, похожий на военного фельдшера, принёс огромный чайник с тёплой водой, налил в стакан и протянул мне: - Пей!

У меня всё болело внутри, и я замотал головой. Врач показал мне на толстый шланг, висящий на стене, и сказал:

- Не будешь пить - сейчас засунем в горло шланг и будем наливать! Жить хочешь - выпьешь!

Я пересилил себя и стал давиться водой. Не успевал я проглотить один стакан, врач наливал второй. Рвота не заставила себя ждать, таз понемногу наполнялся.

Затем врач выпроводил в соседнюю комнату маму и Тамару Ивановну и снял со стены шланг. Оказывается, он предназначался для той процедуры, которая в старые времена называлась 'катаклизмой'. Я уже перестал замечать боль, стыд и прочие мелочи; мне казалось, что через меня, как через засоренную трубу, пропустили целый водопад воды, и я не знал, остались ли ещё при мне хоть какие-нибудь внутренности.

С меня сняли мою промокшую насквозь одежду, надели серо-бежевый халат огромного размера и повели по больничному коридору. Врач отпер ключом какую-то комнату, завёл меня туда, и, указав на койку, приказал: 'Ложись, отдыхай!' - и снова запер за собой дверь. На маленьком окне комнаты я увидел решётку. Коек в комнате было три, на одной из них лежал мальчик моего возраста, а третья была свободной.

- Славик! - представился мне мальчик и продолжил, - ты находишься в палате для самоубийц. Здесь нет поясов, верёвок, острых и тяжёлых предметов. Обед будут давать, если, конечно, он тебе положен, прямо сюда, но про ножи и вилки - забудь!

И Славик рассказал про своё злоключение.

В кинотеатрах Тбилиси тогда шёл знаменитый фильм: 'Фанфан-тюльпан'. Там, если помните, главного героя, которого играл знаменитый Жерар Филипп, вешают на ветке дерева, которая ломается, и герой остаётся жив. После этого фильма десятки ребят Тбилиси повторили подвиг Жерара Филиппа и лишь некоторые остались живы. К последним относился и мой сосед по палате - Славик. Он с друзьями, играя Фанфана-Тюльпана, повесился на ветке, которая показалась ему недостаточно прочной. Но знаний сопромата у Славика и его друзей оказалось недостаточно, и ветка упорно не хотела ломаться. Товарищи сперва тянули агонизирующего Славика за ноги, пытаясь всё-таки победить ветку, но вовремя поняли, что только усугубляют положение. Тогда они, используя табурет, с которого вешался Славик, добрались до ветки, пригнули её к земле, и освободили шею Славика из петли. Тот, конечно, был уже без сознания, но вовремя подбежали взрослые и спасли его. Славик показал мне красно-синюю полоску на шее:

- Вот и держат меня здесь как какого-нибудь малахольного, всё из-за этой полосы. Выходит - самоубийца!

Я в ответ что-то пробормотал про крысиный яд, но все мои секреты раскрыла лечащий врач по фамилии Горгадзе. Она вошла в комнату и спросила по-грузински:

- Ак кантаридини вин далия? ('Кто здесь выпил кантаридин?').

- Мэ! ('Я!') - как мне показалось, радостно ответил я, и привстал с койки.

- Ты что, сумашедший? - переходя на русский язык, продолжала Горгадзе, - ты не знаешь, что от этого можно умереть? Откуда он у тебя?

Я подробно рассказал технологию приготовления этого яда в домашних условиях.

- Что, девочек хотел соблазнять? - допытывалась врачиха, так зачем сам выпил? Себя хотел возбудить, что ли? С потенцией плохо или с головой? И добавила:

- Твоё счастье, что так много выпил. Жидкость обожгла слизистую пищевода, а также желудка, и начались сильные боли. Вот тебя и привезли сюда, промыли и прочистили. А выпил бы двадцать капель, болей не было бы, и яд всосался бы в организм. Тогда - конец! Ну, а теперь только будешь импотентом до конца жизни! - и, увидев мой испуг, успокоила, - шучу, шучу!

Мне сделали несколько уколов и перевели в общую палату.

- А ты, Демонфор, будешь лежать здесь, пока синяк не шее не пройдёт! Нельзя тебя в таком виде в нормальной палате держать. Придёт комиссия - сразу увидит, что повешенный!

- Надо же, - подумал я, - в тбилисской больнице - де-Монфор! - и сразу позавидовал его фамилии. Я хорошо помнил по истории графа Симона де-Монфора, основателя первого парламента Англии, фактического диктатора страны в 13 веке. Вот бы мне такую фамилию! Но тогда имя пришлось бы менять - не может быть де-Монфор и Нурбей!

И тут я вспомнил, что крестили-то меня именем 'Николай'! Ещё до школы, лет в пять, бабушка повела меня в Дидубийскую церковь крестить. Тайно от мамы - она же была членом партии и против этих 'отсталых обрядов'. Бабушка подобрала мне крестных отца и мать и повела в церковь. Я смутно помню всю процедуру своего крещения, только врезался в память эпизод, когда поп произнёс имя 'Николай'. Бабушка засуетилась, стала совать попу в карман рясы красную тридцатирублёвку (была, оказывается, и такая!) и подсказывать: 'Нурбей, Нурбей'!