Алекс трижды назвал меня папа.

Мысль останавливается на этой фразе. Это настолько больше того, что умещается в сознании и дано выразить словами, что мне нечего добавить.

– Папа, – говорит Алекс, беря меня за руку.

– Папа…

– Папа…

Маэстро, ещё стакан! Я СКАЗАЛ ЕЩЁ!!![38]

Я переел трипов[39]. Меня плющит. Не спится. За окнами раскисла сизая муть. Светает. Беру травы и выползаю на улицу. Только в такое время, пока солнце ещё не встало, пока не навалился изнуряющий зной и тучные обыватели ещё не выползли из своих логовищ, я отваживаюсь выбраться наружу.

Выхожу, взрываю джойнт и вяло плетусь, куда глаза глядят. Странный монотонный стук привлекает внимание. Я останавливаюсь. Передо мной голый деревянный столб телекоммуникаций. Для устойчивости он привязан тросом. Неясно, как этот архаичный образчик доисторического зодчества пережил эпоху оголтелой модернизации. Чтобы металл не перетирал древесину, под петлю троса хозяйственной рукой подложена жестяная прокладка.

На узле, скрепляющем петлю, сидит дятел. И долбит. Его голова как раз напротив центра жестяной заплатки. Долбит не дерево, а металл. Чувствуется, что устроился он всерьёз и надолго. Это зрелище завораживает меня. Дятел остановил свой выбор не на одном из вязов, во множестве растущих вдоль улицы, или хотя бы на любой другой точке опорного столба. Нет, он облюбовал именно самый центр добротной металлической поверхности.

– Трааа-та-та… Трааа-та-та… Трааа-та-та…

Размерено, методично, с неубывающим воодушевлением.

– Трааа-та-та…

И так битый час. Он колотит, а я смотрю.

– Трааа-та-та…

Вот кто отлично усвоил метафорический смысл образа Сизифа. Воистину, успех есть переход от неудачи к неудаче со всевозрастающим энтузиазмом, как говаривал товарищ Черчилль.

Проходят люди, задирают головы, дивятся на дятла, потом на меня, недоумённо пожимают плечами и идут дальше. А я залип. Сижу в оцепенении и гляжу.

– Трааа-та-та…

От долгого смотрения вверх немеет шея, а ему хоть бы хны, он невозмутимо продолжает свой труд.

– Трааа-та-та…

Спустя некоторое время перемещаюсь на соседний пригорок. Боясь надолго терять дятла из поля зрения, очередной косяк я скручиваю на ощупь.

Это же я. Я! Только я способен отыскать в современном мегаполисе чудом уцелевший деревянный столб. Только я мог удумать основательно засесть напротив жестяной заплатки. И долбить. Долбить. Годами. Несмотря ни на что – ни на здравый смысл, ни на боль в распухшем клюве. И окружающим всё понятно. Они даже будут делать робкие попытки вразумить меня. Куда там! Я буду колотить, пока не рухну вниз в полном изнеможении. Но песнь мою не задушишь, не убьёшь! Я отлежусь, отдышусь и полезу долбить дальше.

Сколько таких столбов в моей жизни… Тьма тьмущая. Дремучие леса. И каков результат? Да, конечно, я неизменно доказываю, что у меня отменный клюв, упорство и целеустремлённость. А что в остатке?

– Трааа-та-та…

Куда ведёт мой путь? К чему я прилагаю целеустремлённость? Каков смысл моих титанических усилий?

– Трааа-та-та…

В остатке – боль, эмоциональное похмелье и тошнота. Одиночество, сублимируемое в пустые металлические звуки доведённой до маразма, наивной мечты. Разочарование, стыд и самобичевание.

– Трааа-та-та…

И потом скитания, омерзительная жалость к себе и в итоге новый столб и новая жестяная поверхность.

– Трааа… та… та…

Маэстро, до краёв!.. Не то расплескаю!

Вера – идеальная секс-игрушка, созданная и отточенная под меня. Она истошно кончает от любого моего проявления. От прикосновения, от звука моего голоса и даже от того, как я испражняюсь.

Однажды мы были в Барселоне. От непривычной пищи у меня случился запор, и я проторчал на толчке минут сорок. Когда я, весь потный, наконец выбрался оттуда, она, разрумяненная, валялась на кровати, тяжело дыша. Вера призналась, что слушала моё дыхание пока я тужился, и это так её завело, что она кончила пять раз подряд.

Вне постели она абсолютно отморожена. Не то чтобы черства, нет, – она будто сделана не из плоти, а из стекла. Она обитает в другой плоскости, где не существует понятий совести и морали. Я убеждён, что таких людей существовать попросту не должно. Будь моя воля, я бы её казнил. Отрубил голову, и ничего бы во мне не шелохнулось.

Она с преданностью собаки исполняла любую сексуальную прихоть. Стелилась под меня с тотальной, неистовой самоотверженностью, искренне и по-настоящему. И настолько же искренне и по-настоящему ни на йоту не шла навстречу в любой иной сфере взаимоотношений.

Наши редкие встречи ради демонических соитий тянулись долгие годы. В перерывах мы не виделись и не общались. Последний раз это было полтора года назад. В промозглый вечер поздней осени я написал ей: "Хочу выебать тебя под сенью нашей синагоги".

У неё были светло-голубые глаза и ангельское личико, лучащееся трепетным простодушием. При этом более бесчеловечной особи я никогда не встречал. Её жестокость порождалась не злобой, а непониманием и наивным любопытством, как безжалостность неумелых детских пальцев, ломающих крылья насекомого.

Я ненавидел её всем естеством, до хрипа и скрежета. Она была мне морально отвратительна, как не могут быть отвратительны любые телесные уродства, и даже хуже, гораздо хуже, как не бывают отвратительны пришельцы из иных миров в фантастических фильмах ужасов.

Вера – это то, что сейчас нужно. Вера – это в самый раз. Я беру мобильник, нахожу номер и набираю сообщение:

Motel 6, 1041 Alameda, SJ. room 9. [40]

Отсылаю, расплачиваюсь и отправляюсь в номер. Через час раздаётся стук. Дверь не заперта, я отзываюсь и она входит. У меня спирает дыхание от похоти, ненависти и предвкушения. Она приближается медленно, словно по зыбкой поверхности, неотрывно смотря своим рыбьим взором. На её лице – робкая улыбка покорности, а в подрагивающих уголках губ играет азарт торжества: "Ты снова позвал меня". Я выжидаю с полминуты цепенящего молчания и резко разворачиваю её к кровати. Опускаясь на колени, Вера быстро расстёгивает ремень, стаскивает джинсы и, выгибаясь, призывно обнажает белые ягодицы. Я швыряю недопитый стакан о стену и вхожу в неё под звон осыпающихся осколков.

Вкус Веры необходимо срочно залить спиртом. Маэстро, медицинский спирт в студию. И К ЧЁРТУ СТАКАНЫ!!!

Сальная стойка с расплывшимися пятнами от стаканных донышек. Я снова в пабе, уже другом. Трава кончилась, и я собираюсь как следует надраться. И вот, ставя предо мной вторую рюмку, смазливая барменша затевает пустопорожний трёп.

– Ты как, в порядке? – игриво спрашивает она.

В порядке ли я? Да что там, я в полном ажуре! Оглянись вокруг, дурёха, разуй глаза, как тут вообще может быть что-либо в порядке?! Я выпиваю и жестом показываю налить ещё.

– А чем ты занимаешься?

– Я инженер, – огрызаюсь я, решив, отделавшись коротким ответом, пересесть за дальний столик. – Разрабатываю меди… цинское… обо…

Я затрудняюсь выговорить конец фразы. Мысли начинают отслаиваться от речи. Трещина в сознании разрастается, змеясь рваными краями, меж которыми разверзается головокружительная пропасть. Становится сложно произносить слова, окружающая действительность наваливается с невыносимой подробностью, заостряясь пронзительной чёткостью восприятия. Напряжённые мускулы сдавливает тисками липкого страха. Я встряхиваю головой, силясь отогнать наваждение, открываю рот, но сказать ничего не получается.

– Ты точно в порядке? – нервничает размалёванная девица.

Я захлопываю рот и утвердительно киваю. От волнения её голос становится визгливым. Я озираюсь, прикидывая, как бы поскорее свинтить от этой истерички, выйти на улицу, отдышаться и прийти в себя.

– Всё о'кей? – верещит смазливая сучка. – Может, вызвать врача?

Я отрицательно мотаю головой, и в проплывающей перед глазами пелене чувствую, что начинаю отслаиваться от собственных мыслей. Они текут всё медленней и прозрачней. Какое-то бесконечно тянущееся мгновение я с неземной отрешённостью наблюдаю их со стороны, словно облака под тёплым ветерком. Но тут небосвод раскалывается вспышкой молнии, и меня пронзает первобытный звериный ужас.

Всё исчезает, и последний вопрос пытается уцепиться за ускользающее сознание: кто же тогда тот я, который останется, если… Но вот и он затухает. Звенящая тишина повисает в густом беспросветном вакууме. Единственный звук, который я слышу, или, скорее, ощущаю, это удары собственного сердца. Глухие и гулкие, словно сквозь толщу воды.

Я делаю отчаянную попытку подняться. Картинка начинает съезжать куда-то в сторону. Слабеющие пальцы цепляются за край стойки. Срываются. Я задеваю соседний стул, он медленно заваливается набок, а я падаю назад. Перед глазами плавно проплывает полоска огоньков над стойкой, их отсветы в бокалах на навесной полке, потом потолок, и я проваливаюсь в пустоту. В бездну.