Бессмертие от Будды

...Смирнов сидел с богатеньким буратино Олегом, нечаянным знакомым, в уютном ресторане Анапы. Почувствовав собеседника, он понял, что надо говорить, чтобы вместо очередной кружки пива Буратино заказал полный обед и литр вина.

— Что нам не хватает, так это веры в чудо, — сказал Смирнов. — Это я знаю определенно.

— Почему определенно? — спросил Олег.

— Потому что моя жизнь резко разделена на время, когда я не верил в чудо, и время, когда поверил… Это как небо и земля…

— Ты хочешь сказать, что веришь в чудеса?

— Я верю в чудо, как в то, что ты сидишь передо мной. Точнее, я даже не верю в возможность чудес, а доподлинно знаю, что они есть, и знаю, как и за что они служат человеку.

— Расскажи, как это случилось. Как поверил... — закурил Олег.

Смирнов, приняв мрачный вид, принялся рассказывать:

— Это случилось в семьдесят четвертом на Восточном Памире.  Маршрут был тяжелый, я работал один, без коллектора, и вымотался, как последняя собака.  А ночь уже, как поезд, надвигалась.  Рельеф  Восточного Памире так себе, весьма спокойный, и в сумерках ничего не стоит заблудиться и, перейдя пологий водораздел, очутиться в Китае, тогда недружественном.

Так и вышло.  Со мной всегда так выходит. С минусом. Когда я понял, что совершил стратегическую ошибку, можно сказать — международный промах, который не простят ни пограничники, ни первый отдел, ни тем более, хунвейбины, было уже поздно и очень холодно.  Еды не было – всё в обед съел, чтобы в брюхе тащить, а не на себе, и скоро стало очень даже грустно от тягучего желудочного нытья.  Представь мое тогдашнее состояние: заблудился как мелкий фраер, в животе один желудочный сок, противный, как кислота, холодно, плюс пять на дворе.  Да еще совесть грызла за товарищей, которые вместо заслуженного отдыха должны были теперь по горам с фонариками бегать, матерясь и спотыкаясь, бегать, окрестности обследуя в поисках моего травмированного трупа.  И повариха Нина Францевна еще виделась злая, как черт, потому как борщ, которым она обещала на ужин похвастаться, давно простыл, как и знаменитая ее гречневая каша.

Знаешь, какие у Нины Францевны были борщи и гречневые каши!? Придешь с маршрута полумертвый, ничего не хочется, только упасть одетым и обутым на замызганный спальник, упасть и заснуть до конца полевого сезона или даже до всемирной победы коммунизма.  А как запах услышишь, так сразу силы появляются до десятиместки кухонной добраться.  Доберешься весь ватный, сядешь кое-как, а Нина Францевна бух перед тобой тазик борща.  Ой, блин, как вкусно она готовила! Ешь, ешь, брюхо уже под столом валяется, а ты все ешь и ешь.  И только «уф» скажешь, пустой тазик как ковер-самолет улетает, и на его место, как танк с неба, тазик с дымящейся гречневой кашей…

Олег оказался догадливым человеком.  Подозвав официанта, он заказал мясного салата и утку с яблоками.  Смирнов хлебнул вина и, споро расправившись с салатом, продолжил рассказ:

— Так вот, стою я в широком распадке, стою посередине, словно лошадь в магазине, и не знаю, что делать.  Ну, постоял, постоял и вспомнил святую книгу «Правила техники безопасности при проведении геологоразведочных и геолого-съемочных работ», точнее ее раздел, в котором говориться «Если заблудился вчистую, или ночью, то не дергайся, а бросай кости».

Ну, я и стал искать, где ночь перемучиться.  Прошел немного вниз и в распадке справа увидел что-то вроде палатки.  Увидел и испугался — таким нежеланием жить от нее тянуло, таким, знаешь, мертвенно-теплым духом.  Все вокруг нее было мертвым — черное почти небо, и скалы, и земля, и высохшая трава.  Постоял, короче, посмотрел, и решил уйти от греха подальше.  Лучше на холодных камнях спать, чем в теплой могиле.  Решил уйти, повернулся, поднял ногу, и чувствую, что не могу ступить, не моя она.  Уже не моя, и по моей воле идти не хочет.

Знаешь, я в секунду облился ледяным потом, сердце бешено забилось, и, клянусь, если бы я полтора месяца головы не мыл, то волосы точно дыбом встали… И тут случилось чудо — полог палатки откинулся, сам по себе или ветер его поднял, в общем, откинулся, и я увидел огонек.  Я говорил, что палатка показалась мне гробницей, вместилищем смерти, а этот  огонек ее наоборот перелицевал.  Или просто огонь — это огонь.  Ведь страхи во мне сидели — волки, злые китайцы и тому подобные хунвейбины — и потому, сам понимаешь, я во всем плохое чувствовал и только плохого ожидал.

Короче, этот огонек меня к себе как на аркане потянул.  Я шел к нему, уже совсем другим шел, зная, что смерти на земле вовсе нет, а если есть, то она крепко к ней, то есть к земле, привязана.  Так уверенно шел, глаз от огня не отрывая, что перед самой палаткой споткнулся обо что-то и упал, сильно ударившись коленкой о камень, да еще рюкзак с образцами и пробами, килограмм тридцать в нем было,  меня догнал и по спине долбанул.  Так больно знаешь, было, до слез больно.

Ну, полежал я, встал, посмотрел на пресекшее мой путь препятствие. И увидел, что это обычный железный кол с круглым ушком в пятачок тогдашний размером, — я тебе его как-нибудь покажу.  Он был вбит в землю почти по самое ухо, и мне захотелось  его вытащить и выкинуть  подальше.  Но, как только я за него взялся, как током меня шибануло.  Я тогда подумал еще, что это от спины моей бедной искры пошли, от спины, которая по молодой дурости рюкзаки с камнями любила таскать, да чем тяжелее, тем почетнее.

Ну что, опять я это свалил на причину крайнего своего морального и физического истощения, встал и, поглазев на луну огромную, только-только из-за гор выкатившуюся, пошел в палатку.  И увидел в ней монаха буддистского в полной походной форме.  Он лежал прямо на земле, лежал навзничь и смотрел в звездное небо, смотрел своим священнослужительским взглядом — добрым и чуть плутовским, смотрел, палатки, конечно, в упор не видя.  Места в ней было достаточно, и я уселся рядом по-простецки, рюкзака, правда, не сняв.  Монаху все это по боку было, нирванил он по-черному, и я стал интерьер изучать в поисках какой-нибудь сумы с лепешками, сушеным творогом и мясом в масле.  Знаешь, восточный люд, собираясь в дальнюю дорогу, мясо докрасна жарит, потом сует его в какую-нибудь емкость и маслом от жарки заливает.  Вкусно, килограмм можно съесть, и хранится долго...

Олег сидел в маске равнодушия.  Когда последняя спадала, он откидывался на спинку кресла и отводил глаза на прохожих.

— Но мечта моя о жареной докрасна баранине оказалась тщетной, — продолжал рассказывать Смирнов, чувствуя, что собеседник заинтригован.  — Сума-то нашлась, но лепешек и мяса в ней не было — одни заплесневелые галеты, да пара банок китайской тушенки.  Ну, я решил не привередничать и пригласил себя в гости, лама-то нирванил.  Вытащил нож, открыл банку и принялся вечерять.  Этот мой недвусмысленный поступок извлек монаха из райского его космоса, а может просто ложка некультурно стучала, и он уставился в меня теплым отеческим взглядом, да так, как будто бы я виноват немножко, то есть к званому в его честь ужину чуть-чуть припоздал.  Я подмигнул — нечего, мол, горевать, присоединяйся, а то ведь один съем.  А он головой так качнул — незачем, мне, мол, силы подкреплять.  Я удивился и спросил по-английски: