— Ненавижу этих тварей, — сказал кормчий, — мне всегда кажется, что они улыбаются.

Курносое рыло акулы и на самом деле словно расплылось в хищной улыбке.

Анад и Мекал с азартом тянули снасть. Матросы и гребцы оживились, кто подбадривал, кто острил. Но акула перекусила снасть, и оба рыболова врезались в противоположный борт. Гребцы, хохоча, повалились со своих скамей. Рутуб обхватил свой барабан и странно квакал, сотрясаясь при каждом звуке. Веселье перекинулось на трирему Альбатроса, и вскоре гоготала вся эскадра. Когда все успокоились, с последнего корабля запоздало донесся одинокий ослиный крик: то смеялся кормчий Шаркар по прозвищу Дубина.

Саркатр вполголоса напевал, прислонившись к мачте, полузакрыв глаза.

— Тоска! — вдруг сказал Саркатр и поднялся на ноги.

Глухо гремел барабан Рутуба.

— Спой что-нибудь повеселей, — сказал Агенор. Саркатр подошел к площадке кормчего и сел на широкую ступеньку лестницы.

— Сердце ноет, проклятье берега… И веселье на ум не идет.

Этот пожилой мужчина с непривычными к работе руками очень интересовал Астарта.

— Саркатр, — сказал он, — почему ты здесь, ведь труд морехода тебе незнаком?

— Ты хотел сказать «непосилен»? — Саркатр внимательно посмотрел на Астарта. — Я всю свою жизнь провел рядом с большой арфой. — Он старательно стер пот с лица. — Наверное, с самой большой арфой Ханаана. Может, слышал: у правителя Акко был самый крупный оркестр на всем побережье. Нас приезжали послушать ученые люди и ценители прекрасного со всей Палестины. Я сочинял музыку…

Он замолк, углубившись в воспоминания, и вдруг воскликнул:

— Как сильные любят, чтобы их прославляли! Нам разрешались только хвалебные гимны, но все мы хотели петь и играть совсем другое. Я все бросил и поехал по свету. Побывал в Карфагене, Гиппо-Зарите, Саисе — везде царствует тяжеловесный гимн. Недаром же сейчас в таком ходу песни, прочитанные на древних египетских папирусах и шумерских глиняных табличках. Сегодня человеку не хватает чувства. А древние умели чувствовать. О эти хвалебные гимны! Меня тошнит от них, выворачивает все внутренности, как при качке на море. Я не знал, что делать. Без музыки жить — немыслимо, вернуться ко двору — вдвойне немыслимо. Чем бы все кончилось, не знаю. Но появился адон Агенор. Поэтому я здесь.

— Слышал я песни из древних папирусов, — Астарт задумчиво смотрел вдаль, — их пела жрица… Они были слаще вина…

— А как боролся правитель Акко с этими песнями из папирусов! Но песня все равно пробилась. Смотришь, идет какой-нибудь пахарь за сохой и мурлычет древний напев, считая его своим, деревенским. Старинные мелодии Египта и Шумера можно победить, лишь создав нечто лучшее. Это при дворе-то создать?

— Я рад, что мы на одном корабле.

Рутуб перевернул большие песочные часы и провозгласил:

— Сме-на-а!

Хотя Ораз был здоров, как кашалот в расцвете сил, он то и дело обнаруживал у себя то подозрительный прыщ, то опасные колики под ложечкой, то ужасные знаки на ногтях, предвещающие, как известно, скорую мучительную смерть. Ахтой добавлял: у жреца Мелькарта что-то непонятное творится с печенью и сердце пошаливает. И предупреждал, чтобы Ораз не ел помногу и не высовывал нос на палубу, иначе заросший шрам на боку от меча Астарта неминуемо разойдется. Ахтой боялся за своего друга и старался как можно на больший срок приковать жреца к тюфяку из морской травы.

— Если ты меня дурачишь, краснокожий, я тебе выпущу кишки, — пригрозил жрец, когда на стоянке в первой же гавани Ахтой запретил ему подниматься.

— Еще одно слово, и ищи себе другого лекаря, — сказал Ахтой, собираясь сойти на берег, — пусть тебя лечит Болтун, он как будто умеет дергать зубы домашним животным.

Ораз промолчал.

Сабейская гавань, приютившаяся за пустынными островками, была очень мелководной: корабли едва не бороздили дно. По берегу протянулась цепочка глиняных строений с плоскими и с куполообразными крышами. Местные жители отдаленно напоминали египтян медно-красным цветом кожи, правильными чертами удлиненного лица. Толстые губы и вьющиеся волосы роднили их с чернокожими ливийцами. Их женщины носили длинные полотняные рубахи-декольте с неприкрытой правой грудью — такая одежда была обычной для женщин Египта.

В стороне от них с важностью истинных хозяев стояло несколько более светлых по цвету кожи сабеев с длинными тонкими копьями и короткими мечами. На сабеях были широкие юбки, перехваченные узлами у щиколоток. На головах — медные каски, тюрбаны, цветные платки.

Альбатрос вступил в переговоры с сабеями на их родном языке. Те согласились продать питьевую воду, если хананеи заплатят дань мукаррибу далекой Сабеи и купят сотню чернокожих рабов. Дань мукаррибу заплатили, от рабов отказались. Сабеяне отказались продать воду.

— Тогда мы сами возьмем! — сказал Альбатрос.

— Попробуйте, — ответили сабеи.

Араб насмешливо разглядывал седоголового адмирала, уперев руки в бока. Он не опасался стычки с хананеями. В случае нужды можно умчаться на конях в горы, и гордецы все же согласятся с условиями сабеев, жажда заставит.

Альбатрос подал знак скрытно окружившим их мореходам. Вожаков сабеян мгновенно скрутили и утащили на трирему. Хананеи получили воду.

Поздно ночью Альбатрос собрал кормчих.

— Ни один сабей не должен знать, что мы идем вокруг Ливии. Они могущественны на всем побережье южнее Пунта, и им ничего не стоит отправить всех нас на дно, как они отправили многие египетские униремы, осмелившиеся добраться до их факторий! Хананеи Адена живы лишь потому, что не посягают на индийские и ливийские торговые владения сабеев. Жаль, что пришлось повздорить с сабеями. Чтобы их гонец не опередил нас, будем грести день и ночь. Египетский флот отстал. Помощи ждать неоткуда. Поэтому в сабейских портах быть осторожными в словах и делах. Передайте всем: кто нарушит мой приказ — поплатится головой.

Этой же ночью финикийская флотилия покинула гавань.

Давно позади Счастливая Аравия, Красное море, Блаженный остров. Да, именно в те времена Аравию стали называть Счастливой. Аден держал в своих руках всю торговлю с Индией. Знаменитая Дорога благовоний начиналась в Адене и тянулась через весь Аравийский полуостров, через Палестину, Сирию, снабжая Средиземноморье ароматическими продуктами и пряностями тропиков. Ливийские рабы, золото, носорожья и слоновая кость, жемчуг с Бахрейнских островов, хлопок-сырец, ткани, корица, перец, чай, драгоценные камни из Индии и Цейлона — вот что сделало Аравию землей купеческого счастья. Но кроме товаров экзотических далей Южная Аравия имела и свои знаменитые на весь мир товары: ладан, мирру, алоэ.

Итак, оживленный мир позади. Позади бурунный мыс Гвардафуй, мыс Пряностей древних. На третий месяц пути финикияне вошли в удобную гавань с небольшой африканской деревушкой на пологом берегу. Волею египетских купцов деревушка стала столицей Пунта.

Пунт! Таинственная страна, воплощение богатства и экзотики, как она представлялась жителям Средиземноморья. Страна, в которую фараоны не желали пускать ни финикиян, ни греков, ни арабов.

Пунт давал египтянам драгоценную кость, золото, красное и черное дерево, рабов, но самым желанным для египтян товаром была мирра, небольшие невзрачные деревца, в обилии встречающиеся в глубине страны.

Фараон запретил Альбатросу вести с пунтийцами какую бы то ни было торговлю (Пунт — для египтян!). Поэтому хананеи, не обращая внимания на толпу чернокожих торговцев, тащивших из деревни слоновые бивни, корзины с плодами, прирученных обезьян и гепардов, занялись хозяйственными делами: ремонтом кораблей, заменой износившегося такелажа. Кормчие выделили самых искусных стрелков для заготовки свежего мяса. С ними двинулись в глубь побережья знатоки древесных пород: предстояло делать много новых весел взамен обломавшихся и про запас, а ведь, по рассказам сабеев, все берега на юг от Пунта усеяны непроходимыми рифами.