— Вы еще ожидаете что-то получить от жизни?!

— Конечно! Я все время что-то получаю. Вот, на днях мылся на берегу моря в черной баньке. Вы не представляете, как это было здорово, как запомнилось! А встреча с вами, с вашими женщинами? Это же на всю жизнь впечатление! А сколько еще всего будет, если, конечно, вы не наделаете во мне дырок? Я непременно встречу свою женщину, с которой проживу да конца своих дней, я еще постараюсь наделать от нее детей. А сколько еще всякого случится с вами? Если вы решитесь остаться на зеленом поле?

Борис Петрович смотрел на него долго. Смирнов сидел как на иголках. Лишь только пистолет указал ему на дверь, он подчинился, не веря своему счастью, суетливо и не думая о достоинстве.

Смирнов вышел из гостиной, осторожно притворил дверь, направился к выходу. Когда поднял ногу, чтобы опустить ее на ступеньку, хлопнул выстрел.

Он бросился назад.

Борис Петрович лежал на полу ничком.

Ковер у левого его бока становился бурым.

Выругавшись, Смирнов опустился на диван. Его схватила нервная дрожь.

Все, конец! Восемь лет. Ну, три, за попытку. Или год в следственном изоляторе. И еще пришьют за доведение. Валентина ничем не поможет.

Вспомнив Валентину, ее глаза, он вышел из себя, вскочил, стал остервенело пинать труп ногой:

— Сволочь, кретин, идиот, собака! Такая баба у него, денег туча, а он стреляться! Сволочь, сволочь!

Нога попала во что-то твердое. Всмотревшись, Смирнов увидел горлышко бутылки. Бутылки, на которой лежал труп. Из нее текло вино.

Испанская «Малага».

Через минуту он ее пил. Напротив сидел счастливо напряженный Борис Петрович. В его глазах светились надежда (Павел Степанович не позвонил) и признательность случайному гостю.

— Если бы ты сказал что-нибудь другое, ну, когда меня бил, тебя бы уже везли в тюрьму, — сказал он, женственно склонив голову набок.

— Сволочь ты, — незлобиво ответил Смирнов.

Он был доволен. Он был уже на берегу.

— И я бы убил тебя, точно убил, если бы ты возник, увидев, что я мухлюю.

Роковая женщина.

От Геленджика Смирнов шел не спеша. После ночи, проведенной в злополучном коттедже Бориса Петровича, после игры на жизнь спешить никуда не хотелось, потому что жизнь была везде.

Она, выигранная, была впереди, по сторонам и сверху, она была позади.

Он шел, наслаждался ее теплом ее красками и дыханием.

Он вспоминал, как мог переспать с двумя прелестными женщинами и получить пулю в лоб, но как все хитро повернулось боком.

Он шел и представлял гладкие бедра Валентины, ее губки бантиком, ее милую родинку, ее доверившиеся глаза.

Он видел, как они лежат рядышком, глядя в потолок на отстрелявшихся амуров, лежат после всего, лежат и думают, что делать дальше. Смирнов, продолжая шагать, мысленно обращался к ней, стоявшей, нет, лежавшей перед глазами, говорил разные слова, но они его не удовлетворяли, и ее тоже, и он начинал думать о Серафиме.

С Серафимой получалось лучше. «О, я вас хочу, мужчина!» О, Господи, чем он лучше ее? Тем, что передает этот первичный позыв другими словами? «О, сударыня! Как вы так милы, как обаятельны!» — ведь фактически это то же самое.

Нет, как не крути, она — лапушка, прямодушная и простая!

Как она целовала его!

Как стремилась получить удовлетворение, удовлетворяя. Как приклеивалась бедрами, как ласкала ими и всем другим...

Такие мысли, изливаясь в природу три дня подряд, конечно же, не могли не материализоваться. И они материализовались в декорациях газпромовского пансионата, обнесенного оборонительным рубежом в виде обстоятельной металлической ограды, буквой «П» воткнувшейся в море. За оградой неторопливо паслись новенькие с иголочки еврокоттеджи. Они, вкупе с повсеместными счастливыми рощицами, райскими цветниками, задумчивыми дорожками и многообещающими беседками и павильонами, выглядели сказочными и казались только что протертыми Божьей фланелевой тряпочкой.

Обходить сказку Смирнову не захотелось, тем более в гору до дороги, вившейся высоко в горах, пришлось бы тащиться не менее получаса. Морской конец ограды был капитально обвит ржавой колючей проволокой, но она его не остановила. Через три минуты, вспотевший, взлохмаченный, с поцарапанной щекой, он шел по вычищенному до песчинки пляжу, с интересом разглядывая простые лица низшего и среднего управленческих звеньев «могущественной естественной монополии (высшее до российских пансионов не опускается, это известно всем). Лица низшего и среднего звеньев были сосредоточенными, и лежало на них что-то божественно-простое. Смирнов не успел определить, что — его остановили два охранника в униформе. В руках у них играли дубинки.

— Как вы сюда попали? — спросил один из них, постукивая резиной по ладони.

— Как, как! Через забор перелез, — буркнул Евгений Евгеньевич, пытаясь продолжить путь.

Его грубо остановили:

— Пойдешь с нами, турист. Посидишь в подвале, может, научишься уважать права частной собственности.

— Это вы научитесь уважать законы. Это я вам обещаю.

— Какие это законы?

Смирнов без натуги выдал:

— Согласно указу Президента номер тринадцать тысяч пятьсот сорок два дефис бэ слэш восемь от третьего сентября двухтысячного года береговая зона шириной сто метров не подлежит отчуждению и может использоваться по назначению любым гражданином России, так же как и иностранными гражданами, законно находящимся в стране.

— Засунь этот указ себе в ...!

— Он давно уже там в трех экземплярах. Первый засунули на даче Ткачева, краснодарского губернатора.

Охранники заржали.

— Ну ладно, иди, остряк. Только осторожней — у того забора ротвейлер на цепи. И иди вон по той дорожке, а то на нашего Кравченко напорешься — он шуток с рождения не понимает.

Смирнов прошел полсотни метров и остановился, как вкопанный — сзади послышался сдавленный голос, показавшийся ему знакомым:

— Женя, стой!

Это был голос Ксении. Голос любви, голос женской плоти.

Геленджикские мысли материализовались.

Приятное тепло разлилось по телу Смирнова.

Он понял — если сейчас в горах над пансионатом начнется эксплозивное извержение вулкана, если, как в греческой Помпее, западают раскаленные вулканические бомбы и посыплется пышущий жаром пепел, то все это не сможет ничего изменить. Никакие катаклизмы не смогут отменить то, что уже выстроились необходимостью от этой вдруг ожившей минуты до завтрашнего утра.