Время летело незаметно. Веселая компания сидела у камина. Капитан Джим рассказывал истории, а Маршалл Эллиот пел старинные шотландские баллады. У него был прекрасный голос. Затем капитан Джим снял со стены свою старую скрипку и стал играть. Он неплохо играл, что по достоинству оценил Фест Мэйт. Он как угорелый спрыгнул с софы, издав пронзительный крик протеста, и взлетел наверх по лестнице.

— Никак не могу развить слух у этого кота, — сказал капитан Джим. — Он не способен усидеть достаточно долго, чтобы полюбить музыку. Как-то раз, когда в нашей церкви в Долине был еще орган, старый Элдер Ричарде подскочил на месте, когда орган заиграл. Он скатился в проход и выбежал из церкви, громко ругаясь. Это напомнило мне безудержный плач Фест Мэйта, когда я первый раз заиграл на скрипке, и я громко расхохотался на всю церковь, чего раньше со мной никогда не случалось.

В веселой игре капитана Джима было что-то настолько заразительное, что Маршалл Эллиот не мог усидеть на месте. В юности он прекрасно танцевал, чем славился на всю округу. Маршалл не выдержал, вскочил и протянул руку Лесли. Она тут же согласилась. Они начали кружиться по комнате, освещенной камином. Лесли чудесно танцевала. Казалось, что красивая быстрая музыка покорила ее. Энн с восторгом смотрела на молодую женщину. Она никогда не видела ее такой. Врожденное очарование ее натуры вырвалось наружу, вдохновение зажгло ее глаза, щеки покрылись румянцем. Даже вид Маршалла Эллиота с длинной бородой и длинными волосами не мог испортить впечатления. Наоборот, он только усиливал всю прелесть. Маршалл Эллиот выглядел как викинг из древних времен, танцующий с одной из голубоглазых, золотоволосых дочерей Севера.

— Никогда не видел такого красивого танца, а я кое-что повидал в жизни, заявил капитан Джим, когда смычок упал из его уставших рук. Лесли села в свое кресло, задыхаясь и смеясь.

— Я люблю танцевать, — сказала она, обернувшись к Энн. — Я не танцевала с шестнадцати лет, но я не разлюбила танцы. Музыка входит в меня, быстро пробегает по венам, и я забываю обо всем на свете. Я не чувствовала ни пола под ногами, ни крыши над головой. Я порхала среди звезд.

Капитан Джим повесил скрипку на место.

Напротив нее висела рама с несколькими банкнотами.

— Есть ли среди ваших знакомых человек, который, как я, может позволить себе вешать банкноты на стены вместо картин? — спросил капитан. — Здесь двадцать десятидолларовых банкнот, но они и гроша ломаного не стоят. Это банкноты старого островного банка.

Банк разорился, я забрал эти бумажки и вставил в рамку. Это будет служить предостережением тем, кто захочет доверить свои деньги банкам. Кроме того, они дают мне ощущение, будто я миллионер. Привет, Мэйти. Не пугайся. Теперь ты можешь вернуться. Музыки и шума больше не будет. У старого года остался в запасе один час. Это будет семьдесят шестое Рождество, которое я встречу здесь, миссис Блайз.

— Вы увидите и сотый Новый год, — сказал Маршалл Эллиот.

Капитан Джим помотал головой.

— Нет, мне уже не хочется. Когда мы стареем, смерть становится нам подругой. Хотя это не значит, что кто-то из нас хочет умирать, Маршалл. Теннисон был прав, когда сказал это. Жила в Долине когда-то старая миссис Вэйлес. Ей, бедняжке, выпало в жизни столько разных испытаний. Она потеряла почти все, что было для нее дорого. Она всегда говорила, что будет рада, когда придет ее время. Она не хотела долго задерживаться в этом мире слез. Но как она засуетилась, когда заболела! Приехали доктора из города, опытные медсестры, сиделки. Ей прописали кучу медикаментов, которых хватило бы, чтобы вылечить слона. Жизнь может быть океаном слез, это правда, но некоторые любят поплакать.

Последний час уходящего года наши друзья провели, тихо сидя у камина. За несколько минут до двенадцати капитан Джим поднялся и открыл дверь.

— Мы должны позволить Новому году войти внутрь, — сказал он.

За окном стояла тихая голубая ночь. Ленты лунного света покоились над заливом. Вдалеке, как перламутровое ожерелье, светился берег. Они стояли около двери и ждали. Часы на маленькой полке над камином отбили полночь.

— Добро пожаловать, Новый год, — сказал капитан Джим, когда стих последний удар. — Я желаю вам всем самого лучшего года в вашей жизни, друзья. Мне кажется, что бы Новый год ни принес нам, это будет самым лучшим, что Великий Капитан приготовил для нас. Так или иначе, пусть все мы найдем порт в хорошей гавани.

После Нового года зима энергично взялась за дело. Вокруг маленького белого дома намело большие белые сугробы, а мороз разрисовал окна большими пальмами. Лед в гавани становился крепче и толще, пока наконец жители Четырех Ветров не стали ходить по реке, как обычно в это зимнее время. Безопасные пути были превращены щедрым правительством в трассу для саней. И день и ночь Энн слышала доносившийся оттуда звон колокольчиков. Гавань замерзла, и маяк Четырех Ветров больше не работал. В течение месяца, когда навигация была закрыта, работа капитана Джима превратилась в синекуру.[1]

«Фест Мэйту и мне абсолютно нечего делать до весны, не считая того, что нам все же придется поддерживать тепло в доме и развлекать самих себя, говорил капитан. — Сторож, который работал на маяке до меня, всегда уезжал на зиму подальше в Долину. Но я лучше останусь здесь. Там Фест Мэйта могут покусать или затравить собаки. Я чувствую себя довольно одиноко, можете быть уверены, когда нет ни электрического света моего маяка, ни воды, чтобы составить мне компанию. Но если мои друзья будут часто навещать меня, то я перенесу это».

У капитана Джима были сани для катания по льду. Много прекрасных веселых ночей Энн, Гилберт и Лесли проводили с ним в гавани. Энн и Лесли, если не было шторма, много катались на лыжах по окрестным полям или по льду гавани. Они стали хорошими подругами. Часто гуляли вместе или сидели дома у камина. У каждой было что-то, что одна могла дать другой. Каждая чувствовала, что стала богаче после очередной беседы или даже дружеского молчания. Каждая смотрела на покрытые снегом поля, разделяющие их дома, с сознанием того, что там, за полем, живет друг. Но несмотря на все это, Энн всегда чувствовала барьер между ней и Лесли, который никогда не исчезал.

— Не знаю, почему я не могу стать ей ближе, — сказала как-то вечером Энн капитану Джиму. — Она так мне нравится, я так ею восхищаюсь, я хочу, чтобы она была в моем сердце, а я — в ее. Но я не могу преодолеть барьер.

— Вы были счастливы всю свою жизнь, миссис Блайз, — сказал капитан Джим задумчиво. — Я думаю, именно поэтому ваши души не могут сблизиться. Барьер между вами — это ее горький жизненный опыт. Она не несет за это ответственности, и вы не несете. Но барьер существует. И никто из вас не в силах преодолеть это препятствие.

— Мое детство не было очень счастливым, пока я не переехала в Грин-Гейблз, — сказала Энн, поглядывая в сад, где на снегу чернели тени деревьев, на которые падал лунный свет.

— А может быть, вы были несчастны, как и любой ребенок, за которым некому как следует присматривать. Но в вашей жизни не было ни одной трагедии, миссис Блайз. А жизнь Лесли только из них и состояла. В ее жизни есть что-то ужасное, чего вам не понять. Поэтому она и не подпускает вас. Ваше вторжение причинило бы ей только боль. Ведь если в нас что-то болит, то мы никому не позволяем дотрагиваться до больного места. Для души это так же верно, как и для тела, мне кажется. В душе бедной Лесли много ран, поэтому ничего удивительного, что она никого не пускает в нее.

— Если бы дело было только в этом, я не обращала бы внимания, я поняла бы, капитан Джим. Но временами мне кажется, что я совсем не нравлюсь Лесли. Иногда я замечаю какое-то недоумение в ее глазах, которое говорит мне, что я ей неприятна. Это выражение быстро проходит, но я успеваю заметить его, можете быть уверены. Это причиняет мне боль, капитан Джим. Я не привыкла не нравиться. Я изо всех сил старалась завоевать дружбу Лесли.