– Это великий новый промысел Организатора Остроумных Ответов. Сей жирный старый джентльмен, лежащий на земле, несомненно, кажется вам очень тупым и очень богатым человеком. Позвольте мне открыть вам его подлинное лицо. Подобно всем нам, он очень умен и очень беден. Он на самом деле вовсе и не толст: все это набивка. Он вовсе не так стар, и зовут его отнюдь не Чолмондели. Он шарлатан, шарлатан на совершенно новый, очаровательный манер. Он нанимается ходить по званым обедам и подавать своим клиентам реплики. Согласно заранее выработанной схеме, которую вы видите на этом клочке бумаги, он говорит сплошные глупости, заготовленные им для себя, в то время как клиент изрекает всевозможные мудрые фразы, заготовленные для него. Короче говоря, он дает себя разыгрывать за гинею в вечер.

– А этот ловкач Уимполь… – с негодованием начал Дреммонд.

– Этот ловкач Уимполь впредь едва ли будет вашим соперником по части интеллигентности. У него имеется несколько достоинств: элегантность, серебристые волосы и прочее. Но интеллект его – в нашем приятеле, лежащем сейчас на полу.

– Ох, уж этот приятель! – яростно воскликнул Дреммонд. – Этому малому следовало бы быть в тюрьме!

– Отнюдь нет, – снисходительно сказал Бэзиль, – ему следовало бы быть членом Клуба удивительных профессий.

Однажды мы с Бэзилом Грантом беседовали в самом лучшем месте, какие только есть для бесед, – на империале довольно чистого омнибуса. Хорошо беседовать на вершине холма, но лететь на перелетном холме можно лишь в сказке.

Мимо пролетали пространства Северного Лондона, и самое движение помогало ощутить, как они бескрайни и убоги. То была низменная бесконечность, жалкая вечность. Мы поняли, чем так ужасны наши бедные кварталы, хотя авторы нашумевших книг не сумели ни заметить этого, ни живописать. Для них все дело в узких улицах, обшарпанных домах, убийцах, безумцах, притонах порока. От узкой улицы, от такого притона не ждешь цивилизации и порядка.

Истинный же ужас в том, что цивилизация здесь есть, есть и порядок, но она являет лишь свою неприглядность, он – однообразие. Проходя подозрительным кварталом, никто не скажет: «Что-то я не вижу статуй. Где соборы?» Здесь соборы были, но оказывалось, что это – сумасшедшие дома.

Были и статуи; они представляли нам строителей железной дороги и богатых филантропов – народ сомнительный и объединенный презрением к людям. Были храмы, но посещали их странные, темные секты – агапемониты, ирвингиты. А главное, здесь были площади, широкие улицы, трамвайные рельсы – словом, все признаки цивилизации, но, хотя никто не мог бы угадать, что увидит за углом, всякий угадал бы, что он не увидит ничего первоклассного, прекрасного, великого. Негодуя и отвращаясь, мы потянулись душой к тем улочкам и закоулкам, к тем грязным тупичкам и трущобам у Темзы, рядом с Сити, где, обогнув любой угол, ты увидишь крест над великим собором Рена, и он поразит тебя, словно молния.

– Только не забывайте, – сказал мне Грант, как всегда отрешенно и весомо, – что самое убожество этих мест говорит о победе человека. Да, вы правы, люди живут тут хуже, чем при варварстве. Они живут в низкопробной цивилизации. Но я уверен, что большей частью они порядочны, добродетельны, а добродетель – дерзновенней и опасней, чем кругосветное плавание. Кроме…

– Да, да? – поторопил я его.

Он не ответил.

– Ну, говорите же, – сказал я снова, но большие голубые глаза смотрели не на меня.

– В чем дело? – настаивал я, поглядев, как и он, на улицу.

– Странно, – сказал наконец Грант, – да, очень странно, что меня вот так осекли, когда я ударился в оптимизм. Я предположил, что здесь хорошие люди, а вон идет самый плохой человек в Лондоне.

– Где? – спросил я. – Где он?

– Я не ошибся, – продолжал Бэзил тем странным сонным тоном, который так бесил собеседников, – я был прав, люди здесь добродетельны. Они – герои, что там – святые! Стащат ложку-другую, побьют кочергой жену, но все равно они ангелы в белых одеждах, с крыльями и сиянием. Во всяком случае, по сравнению с ним.

– С кем? – воскликнул я и тут увидел того, на кого глядели бычьи глаза Гранта.

Стройный человек шел сквозь толпу, ничто в нем не выделялось, но многое озадачивало, если его разглядеть. Он носил цилиндр какой-то странный, чуть изогнутый, как те цилиндры, которые декадент 80-х годов старался обратить в подобие этрусской вазы. Волосы с сильной проседью он, видимо, чуть-чуть подвил, ощущая и ценя красоту серебряного и серого. Лицо у него было узкое, скорее, восточное; усы – небольшие, без проседи.

– Что он такое сделал? – спросил я.

– Точно сказать не могу, – ответил Грант, – но главный его грех в том, что он не считается с людьми. Наверное, и сейчас задумал какую-нибудь пакость.

– Пакость? – переспросил я. – Что ж, если вы так хорошо его знаете, расскажите мне о нем. Кто он?

Бэзил Грант не очень долго глядел на меня.

– Вы не поняли, – сказал он, – имени его я не знаю. Я никогда его не видел.

– Не видели! – вскричал я, все-таки рассердившись. – Что же вы имеете в виду? Чем он хуже всех?

– Я имею в виду то, что сказал, – спокойно ответил Бэзил. – Когда я увидел его, все эти люди обрели поразительную, полную невинность, Я увидел, что обычные, бедные обитатели этих мест – разносчики, карманники, бродяги – в каком-то самом глубоком смысле стараются быть хорошими. А еще я увидел, что он старается быть плохим.

– Вы же никогда… – начал я.

– Господи, да поглядите на него! – крикнул Бэзил, пугая вожатого. – Посмотрите на его брови. Вот она, адская гордыня, из-за которой один из высших ангелов узнал презрение даже в небесах! Посмотрите на усы, он вырастил их назло. Ради всего святого, посмотрите на волосы! Ради Бога, ради звезд небесных, посмотрите на шляпу!

Я растерянно заерзал на месте.

– Ну, что вы! – сказал я. – Это выдумки, чушь какая-то… Возьмем факты. Вы никогда…

– Факты! – вскричал он в отчаянии. – Неужели вы настолько погрязли в предрассудках, так привержены темной, древней вере, что полагаетесь на факты? Неужели вы не доверяете мгновенному впечатлению?

– Мгновенное впечатление, – сказал я, – все-таки не так надежно.

– Вот это – чушь! – ответил он. – На чем же еще стоит мир? Что приносит пользу? Друг мой, философия мира сего может полагаться на факты, ведь ее прямое дело – отвлеченные умозрения. Но как вы нанимаете клерка? Меряете ему череп? Добываете историю болезни? Изучаете факты? Ну, нет! Вы берете того, кто все спасет, и отвергаете того, кто вас ограбит, повинуясь мгновенному озарению, которому повинуюсь и я, говорю вам, не колеблясь, что этот человек – негодяй.

– Говорите вы вообще хорошо, – не сдался я, – но ведь все это нельзя проверить.

Бэзил вскочил, покачнувшись на нестойком империале.

– Идите за ним! – воскликнул он. – Ставлю пять фунтов, прав я.

Мы прыгнули на мостовую и побежали за незнакомцем.

Человек с серебристыми волосами и золотистым восточным лицом шел впереди, и длинные фалды безукоризненного фрака вздымались за его спиной. Вдруг он свернул с большой, широкой улицы и юркнул в темный проулок.

Мы молча свернули за ним.

– Странно для такого человека… – начал я.

– Для какого? – спросил мой друг.

– С таким лицом, в таких ботинках, – объяснил я. – По правде говоря, странно, что он попал в эту часть света.

– А, да!.. – откликнулся Бэзил и больше ничего не сказал.

Мы шли вперед, вглядываясь в полумглу. Незнакомец, словно черный лебедь, появился на фоне фонаря и снова исчез. Фонари стояли редко, туман сгущался по всему Лондону, и мы перебегали от света к свету, пока Бэзил не остановился, словно взнузданный конь. Остановился и я. Мы чуть не налетели на незнакомца. Тьма перед нами, почти вся, была чернотой его фрака.

Сперва я подумал, что он обернется, но, хотя мы были почти рядом, он не заметил нас. Он четырежды стукнул в низенькую дверцу на грязной, обшарпанной улочке, и мерцание газового света прорезало тьму. Мы вслушивались, но разговор был простой, короткий и непонятный. Наш элегантный друг протянул какую-то бумажку и сказал: